Книга Тезка - Джумпа Лахири

В поездку он взял лишь один маленький томик — сборник повестей Николая Гоголя в твердом переплете, подарок деда к дню окончания школы. На первой странице, под экслибрисом деда, Ашок написал свое имя. Он до бесконечности перечитывал эту книгу, так что корешок ее треснул, и она распалась на две части. Больше всего он любил «Шинель», и сейчас, после того как поезд, оглушительно свистнув, тронулся и начал набирать ход, а родители с младшими братьями и сестрами, гримасничавшими на пыльной платформе, медленно уплыли назад, в очередной раз погрузился в нее. Некоторые места из «Шинели» Ашок уже знал наизусть. Нелепая, трагическая, странно-притягательная история Акакия Акакиевича, жалкого человечка, который всю свою жизнь тщательно переписывал документы, составленные другими, и подвергался насмешкам окружающих, неизменно очаровывала его. Он искренне сострадал бедному чиновнику Акакию Акакиевичу — именно таким был в юности его собственный отец. Он смеялся над диковинными именами, которые перебирала мама малыша перед крестинами. Он облизывался, читая, что ужин в тот вечер, когда с Акакия Акакиевича сняли шинель, состоял «из винегрета, холодной телятины, паштета, кондитерских пирожков и шампанского», хотя сам он в жизни не пробовал ни одного из этих кушаний. Он содрогался при описании портного Петровича, в особенности его изуродованного ногтя на большом пальце, «толстого и крепкого, как у черепахи череп». А когда дело доходило до похищения шинели, случившегося на площади, «которая глядела страшною пустынею», и последовавшей за ним смерти Акакия Акакиевича, на глаза Ашоку всякий раз наворачивались слезы. Чем фантасмагоричней и нереальней представлялась ему эта история с каждым новым прочтением, тем живее и глубже переживал он ее. Призрак Акакия, преследовавший жителей Петербурга на последних страницах повести, поселился и в душе самого Ашока, проливая свет истины на все иррациональное и необъяснимое, что происходило в окружающем его мире.

День за окном погас, рассеянные огоньки Хауры таяли в темноте. Ашок ехал в вагоне второго класса за номером семь, сразу за кондиционированным вагоном первого класса. Стоял сезон отпусков, и вагон заполнили семьи, отправляющиеся на отдых. Дети были одеты нарядно, в аккуратные косички девочек вплетены яркие ленты. Несмотря на то что Ашок плотно поужинал перед отъездом, мама вручила ему коробку с бутербродами на случай, если сыночек проголодается. С ним в купе ехали еще трое: чета бихарцев среднего возраста (из обрывков их разговора Ашок понял, что они только что выдали замуж старшую дочь) и дружелюбный толстяк лет сорока, бизнесмен-бенгалец, одетый в темный костюм, белую рубашку и красный галстук. Его звали Гош. Разговорчивый Гош поведал Ашоку, что он только что вернулся в Индию из Англии, где провел два года. В Англии Гош работал по контракту, но вынужден был вернуться потому, что жена так и не сумела привыкнуть к тамошней жизни. Об Англии Гош говорил с восторгом. Ряды сияющих чистотой белых домов вдоль широких, залитых светом улиц, по которым скользят до блеска отполированные черные автомобили, поезда ходят строго по расписанию, никто не плюет и не сорит на тротуарах: «Просто сказка!» И сын его родился в британском роддоме.

— Сам-то ты много где побывал? — спросил Гош, развязывая шнурки на ботинках и устраиваясь на полке по-турецки. Он вытащил из кармана пачку «Данхилла» и, прежде чем закурить, предложил всем присутствующим.

— Один раз в Дели, — коротко ответил Ашок. — А в последнее время раз в год езжу в Джамшедпур.

Горящим концом сигареты Гош ткнул в черный квадрат окна.

— Да я говорю не об этом мире, — сказал он, обводя разочарованным взглядом потертую обшивку купе. — Я об Англии. Об Америке. — Он указал головой на окно, словно за ним пролетали не безымянные деревни, а эти волшебные страны. — Ты когда-нибудь мечтал туда поехать?

— Мой преподаватель мне несколько раз это предлагал, — признался Ашок. — Но я не могу. У меня же семья.

Гош нахмурился:

— Ты что, женат?

— Нет, я живу с родителями. И еще с шестью братьями и сестрами. Я в семье старший.

— А через несколько лет ты женишься и приведешь свою жену в отцовский дом, так? — поинтересовался Гош.

— Скорее всего.

Гош неодобрительно покачал головой:

— Ты еще так молод. И ты свободен! — Он даже руками развел для большей выразительности. — Послушай, сделай подарок самому себе: пока не поздно, возьми спальный мешок и отправляйся в путь, посмотри мир, пока не осел в одном месте на всю оставшуюся жизнь. Поверь мне, ты не пожалеешь. Если не сделаешь этого сейчас, никогда уже не сможешь.

— А вот мой дедушка говорит, что для этого существует литература, — сказал Ашок, хватаясь за этот повод, чтобы раскрыть лежащую на коленях книгу. — Она помогает перенестись в другие страны, не двигаясь с места.

— Что же, каждому свое, — вежливо склонив голову, произнес Гош. Он разжал пальцы, давая окурку сигареты упасть к его ногам, наклонился и вытащил из стоящего на полу портфеля ежедневник. Открыв его на 20 октября, Гош неспешно открутил колпачок перьевой авторучки и написал на чистой странице свое имя и адрес. Затем вырвал страницу и протянул ее Ашоку. — Вот, возьми, и, если передумаешь и соберешься попутешествовать, дай мне знать. У меня еще сохранились кое-какие контакты. Я живу в Толлигандже, прямо за трамвайным депо.

— Спасибо, — сказал Ашок, складывая листок с адресом и аккуратно закладывая его в конец книги.

— Может, в картишки перекинемся? — спросил Гош. Он вытащил из кармана пиджака потертую колоду с Биг-Беном на рубашке.

Однако Ашок вежливо отказался. Он не умел играть в карты и учиться не хотел, предпочитая книги. Постепенно вагон опустел — один за другим пассажиры почистили зубы в тамбуре, переоделись в пижамы, задернули занавески у входа в свои купе и улеглись спать. Гош, к радости Ашока, выразил готовность занять верхнюю полку, ловко разделся и босиком залез на нее, аккуратно разложив в ногах сложенный костюм. Супруги из Бихара поужинали сластями из жестяной коробки, запивая их водой из пластикового стаканчика, одного на двоих; впрочем, пили они, не прикасаясь к нему губами. Потом они тоже улеглись, погасили свет над своими полками, улеглись и повернулись к стене.

Один Ашок продолжал сидеть у окна одетый, полностью уйдя в чтение. Над его головой тускло светила красноватая лампочка ночника. Время от времени он поднимал голову и его взгляд выхватывал из чернильной черноты бенгальской ночи то очертания растрепанных пальм, то череду бедняцких хижин. Ашок осторожно переворачивал мягкие желтоватые страницы книги — в некоторых из них древесный червь проделал длинные извилистые ходы. Паровоз время от времени фыркал, пыхтел, постукивал колесами, успокаивая, убаюкивая. Мимо открытого окна то и дело пролетали высекаемые колесами искры. Правая сторона лица Ашока сразу покрылась слоем жирной сажи — она осела и на его щеке, и на шее, и даже на плече. «Бабушка непременно потащит отмываться, — мельком подумал Ашок, трогая щеку, — выдаст кусок своего любимого пахучего мыла». Подсчитывая с Акакием Акакиевичем стоимость новой шинели, бродя по широким заснеженным проспектам вьюжного Петербурга и не подозревая, что в будущем ему самому предстоит поселиться в снежном краю, Ашок совершенно забыл о времени и все еще читал, когда в два тридцать ночи паровоз сошел с рельсов, увлекая за собой под откос семь первых вагонов. Ашок ничего не успел понять — он просто услышал страшный грохот, как будто впереди взорвалась бомба. Первые четыре вагона опрокинулись с высокого откоса в широкую канаву, идущую вдоль железнодорожных путей. Пятый и шестой — вагоны первого класса с кондиционером — вдавились друг в друга, превратив спящих пассажиров в кровавое месиво. Седьмой вагон, в котором ехал Ашок, отбросило дальше, в поле. Эта авария произошла на двести девятом километре от Калькутты между станциями Гхатшила и Дхалбумгар. Рация начальника поезда не ловила сигнал; ему пришлось пробежать почти пять километров до Гхатшилы, чтобы передать сообщение о случившемся и вызвать подмогу. Только через час прибывшие на место аварии спасатели с фонарями, лопатами и топорами принялись доставать из вагонов тела погибших и раненых.