Книга Пражская ночь - Павел Пепперштейн

А в центре микролужайки, плотно окруженной кипарисами, лежала пухлая розовая полая рука — ее отсекли по запястье, к тому же у нее аккуратно отрезали все пальцы.

Рассеянно развлекаясь, я стал ссать на эту руку — золотая струйка забавно разбивалась о тельце руки, заставляя ее дрожать и двигаться: струйка забиралась в руку, как в перчатку, и ручейки изливались из пальцев-трубочек, уходя в теплый песок, — казалось, здесь топчется странный краб или паук, который все пытается встать на свои нестойкие золотые ножки, чтобы убежать в сторону моря, но ножки подламываются под ним, растекаются, разбрызгиваются, и Великое Море, породившее этого паука, зовет его равнодушным шумом прибоя вернуться домой, в святое черно-синее логово, откуда он родом.

В тот миг я понял, что такое море, и это понимание сделалось основой моего существования. Это понимание сопровождалось чувством абсолютного освобождения: словно бы раздвинулось мое темя, и тонкая антенна стала выдвигаться в небо — тончайшая, стекловидная, абсолютно гладкая игла. На остром кончике этой иглы балансировал крошечный, но неимоверно тяжелый шарик, который был зрячим и для моей радости присматривался к разворачивающимся вне меня ландшафтам и горным хребтам, возлежащим в пене словно отряд отдыхающих драконов, гигантских медведей, утопленников, дев, монахов…

В то мгновение, зримо включившись в циркуляцию мировой влаги, став одним из бесчисленных капилляров мирового ока, сделавшись современным зрением, охватывающим микроструктуру чрезвычайно удаленных объектов, я максимально наслаждался жизнью.

в этот раз оно приближалось неотвратимо, точнее, я приближался к нему каждым своим шагом, и снова слегка кружилась голова от таинственного восхищения, хотя в этот раз оно не было морем. Оно стало Собор.

Собор Святого Витта. Главный собор Праги, вознесший свои башни над городом, он встал передо мной словно скала или взрыв, и нечто откровенческое светилось в его каменных терновниках, сталактитах, кораллах… «Всякий настоящий собор это тоже море, — подумал я, — недаром так называли Великий Иерусалимский Храм — Море».

Кто такой святой Витт? О нем напоминают только танец-болезнь и этот гигантский собор. Площадь перед собором вся кишела туристами, а собор стоял закрытый, в нем производились какие-то реставрационные работы, он неприступной скалой возвышался среди пестрой толпы, холодно замкнувшись от ее ядовитого проникновения. Но Орлов уверенно подошел к боковому крылу собора и остановился возле маленькой дверцы в стене. Я увидел, что он достал из кармана плаща ключ, повернул его в скважине и скрылся в соборе.

Я неторопливо приблизился к этой дверце, пробираясь сквозь толпу, орущую на разных языках. Я достал из рюкзака ключ, абсолютную копию того, что был у Орлова. Открыл дверцу, вошел, запер ее за собой.

Тишина и холод объяли меня. Я тихо пошел по боковому нефу. Везде безлюдно, пусто. Глубоко пахло холодным камнем, только в одной из капелл на стопе деревянных щитов спал реставратор, согретый витражным лучом. На огромной высоте парили большие холодные епископы, они танцевали, их заморозило в танце. Вы, эмбрионы барокко, в готических струях застыли. Готика одного котика. Готы любят готику — спасибо наркотику. Водопады, водопады. Лилии, лилии. Колонны, колонны… Мраморное сало. Как же, блядь, здесь все-таки красиво! О капелле Святого Вацлава неплохо бы вспомнить в последний миг жизни.

Затем я увидел центральный алтарь, золотое распятие, а перед ним коленопреклоненного Орлова. Пышный янтарный свет ниспадал на него, делая картинку непереносимо роскошной. Полы черного пальто Орлова раскинулись по мрамору плит, он казался черным орлом, прилетевшим к ногам своего Господина, но странно, что этим Господином оказался не великодержавный Зевс, а распятый Христос. Перед Орловым у подножия креста стоял его чемодан — и распростершийся ниц Орлов словно бы смиренно преподносил его Господу. Впрочем, меня не интересовали его религиозные игры. Настал миг икс. Расстояние меня устраивало. Я поднял пистолет с глушителем, прицелился в черную согбенную спину, палец лег на курок. Орлов чуть приподнялся, обратив лицо к Спасителю. В этот момент в голове у меня вспыхнуло стихотворение:

— Ко-ко-ко, — говорит госпожа Курочка.

— Ке-ке-ке, — вторит ей товарищ петушок.

Люблю, чтобы стихи являлись как девочка со спичками — простые, мечтающие о празднике, но на глазах превращающиеся в лед. Люблю кусочек ворчливого бреда, исторгаемый самой сердцевиной бытия. Эмбриональный шелест истины. Что есть стихи и песни, как не затянувшееся прощание с аграрным миром? Я — дитя мегаполиса, так почему же в моем сердце так часто вспыхивают поля злаков, эти гигантские злачные места и крошечные огороды, где копаются загорелые старики? Я медиум, что ли, этих гибнущих полей? Мне, что ли, поручили записать их последний шелестящий крик? Записать выстрелами, пунктиром дымящихся пулевых дырок на телах и стенах? Мне ли? Да, да, да. Оюшки!

— Прощаю, — тихо произнес я и сделал выстрел. Хороший выстрел. Я всегда делаю хороший выстрел. Медицинский, можно сказать. Почти укол. Я не причиняю боли. Специально для этого изучал анатомию, приобрел знания почти врачебные.

Эхо приглушенного выстрела повисло в соборе — как будто отовсюду сыпался песок. Но вскоре снова сделалось гулко и тихо, как в гигантской морской раковине. Орлов неподвижно лежал у подножия креста.

Я хотел повернуться и уйти, но тут во мне вдруг пробудилось любопытство относительно чемоданчика. Что Орлов возжелал подарить Господу перед смертью? Чемоданчик, полный чистейшей воды бриллиантами? Чем еще он мог быть полон? Деньгами? Кокаином? Фаршем, сделанным из тела убитой любовницы? Ушами врагов? Документами, разоблачающими грязную власть тайного правительства Земли?

Поддавшись любопытству, я осторожно приблизился и заглянул в открытый чемоданчик через плечо мертвого Орлова. Чемодан был наполнен творогом. Простой белый творог лежал внутри, равномерно заполняя все пространство чемоданчика — от него сквозь древний каменный запах собора повеяло младенческой кисломолочной свежестью. На зернистой поверхности творога алели яркие пятна крови Орлова — убитый уронил в белый творог свою белую голову.

Я улыбнулся. Творог. Эти яркие красные пятна на белом. Мне так остро вспомнилось, как в детстве за веселыми завтраками поливал я творога вареньем. Захотелось всей грудью вдохнуть в себя этот запах. Я наклонился к чемоданчику, полуобняв труп Орлова, и жадно втянул аромат. Такой, в общем-то, странный, изначальный, растерянный…

И тут я услышал звук. Тихое тиканье. На руках у Орлова не было часов. У меня имелся только таймер в мобильном телефоне. Я сразу все понял (тертый белый калач). Бережно протянул руку, нежным движением раздвинул сырые пласты творога. Таймер. Бомба. До взрыва оставалось не более тридцати секунд. Как вовремя! Я не успел бы выйти из собора…