Книга И в море водятся крокодилы - Фабио Джеда

— В Кандагаре.

— А, ну да. В Кандагаре.

Продолжаем.

Утром мы выехали из Кандагара — я ведь об этом уже говорил? — на грузовике, забитом фонарными столбами, и прибыли в Кветту транзитом через Пешавар. Ни мама, ни я не выходили из машины. В Кветте мы отправились искать место для ночлега, из тех, что называются самават или мосафир хама, дом для гостей с огромными комнатами, где путешественники, направляющиеся в Иран, отдыхают и ищут провожатых на остаток пути. Мы никуда не выходили три дня. Мама общалась с разными людьми, готовясь пуститься в обратный путь, хотя тогда я об этом и не догадывался. Возвратиться в Афганистан совсем не сложно — намного проще, чем уехать оттуда.

А я тем временем бродил по новому для меня месту. И вот однажды вечером перед сном она обхватила мою голову ладонями, потом крепко обняла меня и сказала о том, чего я не должен делать, а еще сказала, что я должен хотеть чего-то очень сильно, всем своим существом. А на следующее утро ее не оказалось на матрасе рядом со мной, и я отправился узнавать у почтенного Рахима, хозяина самавата Кгази, не знает ли он, где мама. И он мне сообщил, что она вернулась домой, к моим брату и сестре. И так я сидел в углу меж двух подушек, но не на них, а прямо на полу, на пятках, и думал, что мне нужно подумать и еще подумать о самой необходимости думать — а это великое дело, как говорил мой учитель. Но в голове моей было пусто, ни единой мысли, только свет, который слепил, не давая ничего разглядеть, — так бывает, когда смотришь на солнце.

Когда свет погас, зажглись фонари вдоль улиц.

Пакистан

«Хаста кофта» означает «утомился как котлета», потому что в наших краях, когда женщины делают котлеты, они отбивают их, и отбивают, и отбивают в ладонях очень долго. Именно так я себя чувствовал, как будто какой-то великан схватил меня, чтобы сделать из меня котлету: у меня болела голова, руки и еще что-то — не знаю, как оно называется, — между легкими и желудком.

В Кветте жило очень много хазарейцев, в предыдущие дни я видел их в самавате, они ходили и выходили; тогда еще мама была со мной, она подолгу общалась с ними, словно хотела доверить им огромную тайну. Я сунулся было к ним, но понял, что эти хазара отличаются от тех, кого я знал; даже самые простые слова моей земли в их устах превращались из-за произношения в неизвестные иностранные слова. Ни я их, ни они меня не понимали, поэтому вскоре они переставали обращать на меня внимание и Возвращались к своим делам, видимо, куда более важным, чем состояние брошенного ребенка. Я ни-чего у них не узнал, не сумел Перекинуться ни единым словечком, ни единой фразой, которая вызвала бы у них желание хоть как-то помочь мне, например пригласить к себе домой, угостить чашкой йогурта или кусочком огурца. А если ты недавно Приехал (а это становится понятно, едва ты откроешь рот), если толком не знаешь, где очутился и что тут происходит, если плохо себе представляешь, как следует себя вести, то, может статься, кто-нибудь попробует тебя обмануть.

Больше всего на свете (помимо разного прочего, вроде смерти) мне бы не хотелось, чтобы меня бесстыдно обвели вокруг пальца.

Я выбрался из подушек, среди которых прятался, и отправился на поиски почтенного Рахима, хозяина самавата Кгази: как ни странно, с ним мне удавалось общаться, возможно, потому что он привык принимать множество постояльцев и вследствие этого знал много языков. Я спросил, не найдется ли у него для меня работы. Я готов делать что угодно, от мытья полов до чистки обуви, заниматься любым делом — а все потому, что, сказать по правде, я очень боялся, что он выкинет меня на улицу. Кто знает, что там, на улице?

Он выслушал меня, делая вид, что не слушает, потом сказал:

— Сегодня можешь остаться.

— Только сегодня? А завтра?

— Завтра тебе придется найти другое место.

Всего один день. Я посмотрел на его густые брови, щеки в тонких волосках, сигарету, зажатую в зубах, пепел с которой падал на землю, на башмаки и белый пирхан. Я подумал, что мог бы подскочить к нему, вцепиться в полу куртки и ныть до тех пор, пока легкие не взорвутся (у меня) или не лопнут барабанные перепонки (у него), но решил, что не стоит этого делать. Я поблагодарил сто несколько раз за великодушие и спросил, можно ли мне на кухне взять картофелину или луковицу: он кивнул, и я ответил на это ташакор, что означает «спасибо».

Спал я, свернувшись калачиком.

Тело мое спало, но сам я бодрствовал во сне. Шел по пустыне.

С утра я встал уже озабоченный тем, что мне придется покинуть самават и выйти на улицу, на эту улицу, вид которой из двери и из окна туалета на втором этаже мне совершенно не понравился. По ней сплошным потоком двигались машины и мотоциклы, так что дышать было нечем, а между проезжей частью и тротуаром, буквально в нескольких метрах от дверей самавата, по бетонному желобу бежали сточные воды, скрытые от глаз и обоняния. Я попил воды и ополоснул лицо, чтобы собраться с духом и броситься в эту сутолоку. Затем пошел попрощаться с дядей Рахимом.

Он взглянул на меня мельком.

— Куда ты идешь? — спросил он.

— Я ухожу, дядя Рахим.

— Куда?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Я не знаю города. По правде сказать, я даже не знаю, направо мне идти или налево, — не вижу никакой разницы. Поэтому я посмотрю туда и сюда и выберу вид, который покажется мне лучше.

— В Кветте нет никаких видов. Только дома.

— Я так и думал, дядя Рахим.

— Я передумал.

— Насчет чего?

— Я не могу дать тебе работу здесь и платить. Имею в виду — платить деньги. Вас слишком много. Я не могу дать работу всем. Но ты хорошо воспитан. Поэтому, если хочешь, можешь остаться здесь, спать и есть до тех пор, пока не найдешь настоящую работу, работу, где можно зарабатывать и все такое. А пока что будешь исполнять мои поручения весь день, с раннего утра и до темноты, делать то, что я тебе скажу. Понятно?

Я улыбнулся так широко, как только мог:

— Пусть жизнь твоя будет долгой, как жизнь вековых деревьев, почтенный Рахим.

— Хода кана, — ответил он.

Конечно, я обрадовался, обрадовался и воспрянул духом, однако не могу сказать, что с самого начала все пошло гладко; должен заметить, что первый день работы в самавате Кгази в Кветте стал настоящим адом: мне сразу же дали кучу поручений (это во-первых) и, давая эти поручения, не объясняли, как их нужно выполнить, как будто я сам все знал, но я-то ничего не знал, а главное, не знал, как выполнить данные мне поручения (это во-вторых); кроме того, я ни с кем не был знаком (это в-третьих) и не мог разговаривать или шутить с незнакомыми людьми, так как боялся, как бы мои слова не были ими превратно истолкованы, ведь я говорил на их языке очень плохо (это в-четвертых), да к тому же поручения никак не кончались (это в-пятых), и я все ждал, когда же взойдет луна: я не видел, как она поднимается, и стал гадать, не встает ли луна в Кветте только тогда, когда этого захотят хозяева, чтобы заставить людей подольше работать.