Книга Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор

Что же до меня, то обо всех этих событиях, произошедших задолго до 27 ноября 1635 года, я не знала ровно ничего и уж конечно не слышала о них, пока жила у своей тетушки де Виллет, которая нежно любила брата и рассматривала самые мерзкие его преступления как невинные шалости. И лишь много позже причитания и жалобы моей матери кое-что открыли мне на сей счет. Еще больше я узнала из «Мемуаров» моего деда, которые, вкупе с его же «Всемирной историей» и семейной перепискою, обнаружила после свадьбы в библиотеке моего кузена Филиппа де Биллета. Неведение, в коем меня держали вплоть до самого взрослого возраста, было, однако ж, вполне счастливым, ибо позволило мне хотя бы почитать моего отца, любить которого я не имела никаких причин, ибо он никогда не выказывал мне никаких теплых чувств; впрочем, следует отдать ему должное: он всегда был справедливым отцом, иными словами, делил поровну между всеми своими детьми то равнодушие, которое мои братья в большой мере унаследовали от него.

Госпожа де Виллет жила к северу от города, на краю холмистой местности, что зовется «Гастин»; там ей принадлежал монументальный замок Мюрсэ с угодьями, полученный в наследство от моего деда. В те времена замок, с его восемью башнями и тремя подъемными мостами, был очень красив и довольно крепок, — его построила прабабка моего отца, Адриенна де Вивон. Окрестности замка прелестны, река Севр, даря свои воды крепостным рвам, нежно журчит в них днем и ночью; долина, поросшая густым лесом, расступается, дабы пропустить этот зеленый безбурный поток к Ниору и дальше, к морю; на холме, перед замком, сквозь деревья проглядывает колокольня Сиекской церкви; позади же здания видны, среди огороженных садов и виноградников, деревушка Мюрсэ и селение Эшире; в лощине, поблизости от островков Шаля, стоят две мельницы — Сиекская и Волчья; словом, местность эта более напоминала луга Астреи[6], нежели Реграттери с его зловонными проулками.

Мои дядя и тетка жили там довольно скромно, существуя на доход от земельных угодий, не слишком-то обширных и едва составлявших четвертую часть наследства, оставленного дедом своим детям, а именно: несколько десятин леса, пять-шесть виноградников, болотистые луга по берегам реки, ферма, рыбная тоня, амбары, мельница, пекарня и другие постройки. Тем не менее, господин и госпожа де Виллет, разумно управляя этим хозяйством, получали от него вполне приличный доход, позволявший им достойно воспитывать четверых своих детей — трех уже взрослых дочерей, Мадлен, Эме и Мари, и сына Филиппа, которому было, в момент моего появления в Мюрсэ, три или четыре года, — он-то и стал первым товарищем моих детских игр.

Тетушка определила меня к Луизе Апперсе, невестке своего арендатора, которая семью-восемью годами ранее выкормила мою кузину Эме; эта женщина только что потеряла своего новорожденного ребенка и страдала от прилива молока; она была так довольна этим нежданным избавлением, что не захотела даже принимать положенной в таких случаях платы. Когда меня начали кормить кашами и похлебками, тетушка стала давать ей немного денег на мое пропитание, одеждою же моей занималась сама, наряжая в платьица и чепчики своих дочерей. Так я и росла на ферме Мюрсэ, бегая по двору вместе с домашней птицей, играя с собаками и говоря только на пуатевинском наречии, которое до сих пор хорошо понимаю и люблю, находя в нем все прелести родного языка.

Когда мне исполнилось три года, пришло время забирать меня у кормилицы. Отец мой все еще ел хлеб Короля, а мать жила щедротами соседей. Однако ж, добившись раздельного с мужем пользования имуществом, она затеяла процесс, обещавший ее детям возвращение кое-какого добра, разбазаренного их отцом, и тяжба эта требовала ее присутствия в Париже; вследствие этого мать еще более, чем когда-либо, желала избавиться от меня. Вполне возможно, что, окажись Мюрсэ по дороге в Париж, она не преминула бы оказать мне свою материнскую ласку, но, увы, Мюрсэ стоял в стороне от проезжей дороги, и я так и не увидела мать, равно как и обоих своих братьев, когда они навсегда покидали Ниор.

Таким образом, я осталась на руках приемных моих родителей, которые взяли меня из деревни в свой собственный дом и полюбили, как родную дочь.

Глава 3

Обитатели замка Мюрсэ вели спокойную размеренную жизнь. Я сужу о ней не по детским отрывочным воспоминаниям, а по более поздним впечатлениям, относящимся к моему второму пребыванию в доме супругов де Виллет. Это было мирное, скромное и приятное существование.

Мой дядя Беюкамен самолично распоряжался полевыми работами, держал на учете каждый сноп, каждую вязанку хвороста и весь день напролет разъезжал дозором по болотистым лугам Мюрсэ; он никому не доверял продажу своего скота, руководил строительными работами, следил за мельницей и пекарней, скрупулезно вел счета и регулярно навещал всех своих арендаторов, благословляя браки, врачуя больных, помогая бедным. Он демонстрировал — посмеиваясь, но со скрытой гордостью, — галереи своего замка, набитые сеном и мешками с зерном, парк, засаженный фруктовыми деревьями, двор, устеленный соломою и служивший псарней; дядя утверждал, что мой дед, в бытность свою в Мюрсэ, уже тогда обустроил свое хозяйство именно таким разумным образом, о чем можно прочесть в его романе «Приключения барона Фенеста», где жилище главного героя напоминало скорее ферму, нежели дом знатного дворянина.

Под строгой внешностью господина де Виллета скрывалось любящее и доброе сердце, и, хотя он был не весьма словоохотлив, но уж если давал себе труд заговорить, то выказывал столько остроумия и такта, что, сам того не желая, очаровывал своих слушателей. Я не сразу открыла для себя вышеупомянутые качества, это случилось много позже. От первых же лет, проведенных мною в Мюрсэ, я сохранила лишь одно воспоминание — о дядиных черных гетрах, закрывавших его ноги от колен до самых носков сабо, на манер толстого панциря. Будучи слишком малого роста, чтобы разглядеть дядину фигуру выше колен, я сводила все свои представления об этом милейшем человеке к этой паре кожаных труб, украшенных пуговицами; однако, трубы эти проявляли ко мне столько отеческого участия, что я пылко любила их.

Что же до моей тетушки, то она стала в моих глазах тем безупречным образцом домашних добродетелей, которые я впоследствии решила внедрить в Сен-Сире. Вставши рано поутру, она направляла весь дом; хотя в юности она получила прекрасное воспитание, и ее отец ничем не пренебрег, чтобы сделать из «своей дочурки, своей единственной», как он ее называл, женщину, достойную самой высокой и благородной участи, она с успехом хозяйничала и в кухне, и в бельевой, и на птичьем дворе; с обеда до вечера она обыкновенно шила или пряла вместе с одной или двумя служанками, прекрасно обходясь во всех своих занятиях без управляющего и мажордома. Помогала ей во всем этом моя кузина Мадлен, которой было шестнадцать-семнадцать лет; в ту пору она еще не была замужем за господином де Сент-Эрмином.

Все семейство, и родители и дети, строго соблюдали каноны своей веры: будучи ревностными протестантами, они собирались вместе утром и вечером, чтобы вслух читать Библию, пели гимны, а по воскресеньям непременно присутствовали на проповеди в ниорском храме; вдобавок дядюшка мой каждый день толковал для своих домашних один из псалмов или какой-нибудь отрывок из Ветхого Завета.