Книга День гнева - Мэри Стюарт

Уже уходя, Мордред увидел небольшую корзинку под крышкой, которая стояла на уступе подле мальчика.

— Корзинку я сейчас возьму с собой наверх, чтобы она нам потом не мешала.

— Нет, спасибо. Уж лучше я буду поднимать ее сам. Не тревожься, я могу прицепить ее на пояс.

Выходит, он все же нашел кое-какие яйца, подумал Мордред, а потом выбросил корзинку из головы, сосредоточившись на подъеме на скалу.

Подле выкопанного рва стояли грубые волокуши, сооруженные из выброшенных на берег морем досок: на этих волокушах обычно таскали торф к поленнице, сложенной возле хижины. К волокуше был привязан кусок сравнительно прочной веревки. Отвязав ее со всей возможной поспешностью, Мордред бегом вернулся к обрыву и снова преодолел медленный спуск вниз.

Повредивший ногу мальчик глядел хладнокровно и весело. Поймав конец веревки, он с помощью Мордреда закрепил его у себя на поясе. Пояс был богатый, из натертой кожи с серебряными с виду заклепками и застежкой. Корзинка уже была закреплена на нем на особом крючке.

Затем начался тягостный подъем. Он занял много времени — из-за частых остановок на отдых или для того, чтобы рассчитать, как легче всего будет преодолеть мальчику с поврежденной ногой тот или иной отрезок пути вверх по скале. Ему, очевидно, было больно, но с уст его не сорвалось ни единой жалобы, и указаньям Мордреда — нередко властным — он подчинялся без промедленья и не выказывая страха. Временами Мордред поднимался наверх, чтобы, где возможно, закрепить веревку, а потом спускался, чтобы подставить мальчику руку или плечо. Местами они ползли или медленно двигались, прижавшись к скале, а птицы тем временем кружили и кричали над ними, ветер, поднятый их крыльями, колыхал траву на утесе, и крики их эхом отдавались от камней, почти, но не совсем заглушая глухие удары и плеск волн.

Наконец скала осталась позади. Оба мальчика благополучно взобрались на вершину и буквально проползли, подтягиваясь на руках, последние несколько локтей. Еще несколько шагов они проделали на четвереньках и наконец уселись в траве, стараясь перевести дух и разглядывая друг друга, на сей раз с удовлетворением и взаимным уважением.

— Прими мою благодарность. — Рыжий мальчик говорил с церемонностью, которая придала его словам вес истинной серьезности. — Мне очень жаль, что я доставил тебе столько трудов. Даже один спуск по этой скале утомил бы любого, но ты лазал вверх-вниз с проворством горного козла.

— Я к этому привычен. Весной мы собираем яйца, а позже, летом — оперившихся птенцов. Но здесь недобрые камни. С виду спускаться легко, но камни совсем расшатаны ветром, так что здесь совсем небезопасно.

— Этого можешь мне не рассказывать. Вот как все произошло. Мне показалось, там будет удобный упор для ноги, но камень разломился. Мне еще посчастливилось, что я отделался растянутым коленом. И посчастливилось, что ты оказался поблизости. Я за весь день ни души в округе не видел. Ты сказал, что живешь неподалеку?

— Да. В бухте в полумиле за вон теми утесами, она зовется Тюленьей бухтой. Мой отец — рыбак.

— Как тебя зовут?

— Мордред. А тебя?

Мальчик снова бросил на Мордреда несколько удивленный взгляд, словно считал, что его спаситель должен знать его имя.

— Гавейн.

Очевидно, сыну рыбака это имя ничего не сказало. Он коснулся корзинки, которую Гавейн поставил на траву между ними. Из корзинки доносилось любопытное шипенье.

— Что там? Для яиц уже слишком поздно.

— Пара соколят. Разве ты не видел их мать? Я боялся, что она налетит на меня и столкнет с уступа, но она удовольствовалась только криками. Вообще-то двух других я ей оставил, — ухмыльнулся он. — Правда, я, разумеется, забрал лучших.

— Соколят? — переспросил пораженный Мордред. — Но это же запрещено! Они только для людей из дворца. Тебя и впрямь ждут большие неприятности, если кто-нибудь их увидит. И как, во имя богини, ты подобрался к гнезду? Я знаю, где оно — под выступом, где растут желтые цветы, но это же на пятнадцать футов ниже того уступа, где я тебя подобрал.

— Это было легко, хотя потребовалось немало сноровки. Смотри.

Гавейн приоткрыл крышку корзинки. Внутри Мордред увидел двух молодых птиц, уже совершенно оперившихся, но, по всей видимости, еще не вошедших в полную силу. Они шипели и подпрыгивали в своей темнице, барахтались, запутавшись когтями в мотке ниток.

— Меня сокольничий научил. — Гавейн снова закрыл крышку. — Опускаешь в гнездо клубок шерсти, и птенцы на него набрасываются. Чаще всего они запутываются в нитках, и тогда их можно вытащить из гнезда. Так ты к тому же получаешь самых лучших, самых смелых. Но нужно смотреть, чтобы не прилетела мать.

— Так ты их добыл с того уступа, где упал? Уже после того, как повредил колено?

— Ну, я явно застрял на уступе, и делать мне там было особо нечего, и к тому же ведь именно за ними я и полез, — просто объяснил Гавейн.

Это было что-то, что Мордред мог понять, и из уважения к новому знакомому импульсивно сказал:

— Но знаешь, тебе ведь и впрямь могут грозить неприятности. Слушай, отдай мне корзинку. Если нам удастся выпутать их из шерсти, я отнесу их назад и погляжу, не смогу ли вернуть их в гнездо.

Гавейн со смехом покачал головой.

— Не сможешь. Не тревожься. Все в порядке. Я так и понял, что ты не знаешь, кто я. Я, видишь ли, из дворца. Я сын королевы, старший ее сын.

— Так ты принц Гавейн? — Мордред вновь окинул взглядом одежду мальчика, серебро у него на поясе, вспомнил о его самоуверенной повадке. От одного слова “принц” его собственная уверенность в себе внезапно растворилась, а с ней исчезли и естественное мальчишеское равенство, и даже превосходство, которое дало ему умение лазать по скалам. Перед ним был не просто глупый мальчишка, которого он спас от опасности. Перед ним был принц, более того — наследник трона, который однажды станет королем Оркнейских островов, если когда-нибудь Моргауза сочтет нужным — или будет вынуждена — отказаться от власти. А сам он — крестьянин. Впервые в жизни Мордред внезапно почувствовал, что ему есть дело до того, какое впечатление он производит. Единственным его одеянием была короткая туника из грубой ткани, сотканной Сулой из клочков шерсти, оставленных проходившими через заросли куманики и утесника овцами. Поясом ему служил кусок веревки, сплетенной из стеблей вереска и конопли. Голые ноги были испачканы торфяной пылью и грязны от лазанья по скалам.

— Ну… Разве при тебе не должны быть слуги? — помявшись, спросил он. — Я думал… принцы никогда не выходят одни.

— Не выходят. Я ото всех улизнул.

— А королева не рассердится? — с сомнением спросил Мордред.

Наконец он пробил брешь в этой самоуверенности.

— Вероятно.

Небрежно брошенное слово прозвучало беспечно, но, пожалуй, слишком громко, и Мордреду почудилось в нем дурное предчувствие. Но и это он тоже мог понять и даже посочувствовать. Среди островитян ни для кого не было секретом, что их королева — ведьма и потому ее следует бояться. Они гордились этим, как гордились бы, пусть не без доли смирения, жестоким, но умелым королем-воином. Каждый на островах, даже ее собственные сыновья, мог не стыдиться своего страха перед Моргаузой.