Книга Круги в пустоте - Виталий Каплан

Самое удивительное — он понимал здешний язык. Поначалу, когда стражники пинками выгнали его из камеры и бросили в допотопного вида телегу, запряженную парой равнодушных быков, он об этом и не думал. Но здесь, в бараке, среди десятков людей, слыша их разговоры, пришлось поломать над этим голову. Сперва ему казалось, что говорят по-русски, но скоро он сообразил, что местное наречие вовсе не похоже ни на русский, ни на английский, а больше ему сравнивать было не с чем. И однако же, он ясно понимал все разговоры, а когда его о чем-то спрашивали — без труда отвечал, чужие слова слетали с языка точно с детства знакомые. Правда, сперва он начал было говорить по-русски, но, поймав несколько удивленных взглядов, быстро поправился. Ему не пришлось, как в школе на уроках иностранного, сперва строить фразу в уме и лишь потом ее произносить, губы с языком работали сами, без подсказки мозгов. И лишь краем сознания он ловил звуковые тени слов — странные, непривычные, но неожиданно красивые.

Ему, однако, хватило сообразительности большей частью помалкивать. И так понятно, что его занесло в какое-то гнилое средневековье, а большего от этих грязных небритых мужиков все равно не добьешься, только на себя внимание обратишь. Ну их нафиг, а то начнешь спрашивать, куда, мол, я, московский восьмиклассник, попал, да как пройти на Щербаковскую улицу, да я в прокуратуру пожалуюсь — и готово, сочтут психом. А может, тут психами крокодилов кормят? Или примут за колдуна и потащат на костер — Митька смутно вспоминал прошлогодний учебник истории, про всякую там инквизицию и прочую сволочь. Нет уж, лучше помалкивать. Придумать на всякий случай какую-нибудь легенду…

К счастью, его никто особо и не расспрашивал. Кого тут волнует четырнадцатилетний мальчишка, пускай и непривычно для этих людей чистый? Если поначалу на него и посматривали с недоумением, то вскоре потеряли всякий интерес. Судьба свела их случайно в этом бараке, завтра торги, и больше они не встретятся, так чего лезть в душу? Тем более, он не был тут и самым младшим — в бараке крутилось и несколько мелких детей, лет по восемь, не больше, хватало и подростков, его сверстников. Вопреки Митькиным первоначальным опасениям, ровесники его не задирали, они либо невнятно болтали между собой о прошлых хозяевах, либо играли в какую-то местную игру, что-то типа костей: бросали на земляной пол несколько камешков, следили, как они ложатся, оживленно спорили, иной раз чуть не доходя до драки — но сдерживались, то ли старших остерегались, то ли надсмотрщика.

Тот, поджарый мужик лет сорока на вид, наголо бритый и одетый в бурый балахон, несколько раз заходил в барак, крутил носом, демонстративно поигрывал плетью и, не обнаружив ничего интересного, удалялся. Еду принесли лишь к вечеру, двое пожилых кряжистых дядек. Тоже, видимо, рабы, поскольку из одежды у них имелись лишь неопределенного цвета набедренные повязки. Впрочем, у населения барака и того не было. Митька, ясное дело, сперва смущался и даже невзначай прикрывал низ живота скрещенными ладонями, но после успокоился — что он, в самом деле, голых задниц не видел? В бане там, или на медосмотре. И он ведь здесь не особенный, он такой же, как и остальные, перед кем стесняться-то?

Гораздо больше волновало другое — что с ним будет дальше? Из разговоров он понял, что скоро торги, и значит, его, наверное, кто-нибудь купит. Ничего хорошего от этого ждать не приходилось, в этом Митьку убеждали и с грехом пополам вспоминавшиеся параграфы учебника истории, и прочитанные там, в прежней жизни, книжки. Да и обрывки здешних разговоров оптимизма не внушали. Это еще повезет, если купят в дом какого-нибудь городского кассара, у местных это означало что-то вроде дворянина, одним словом, аристократия. Куда хуже, если придется отправиться на сельскую ферму или, что еще страшнее, в мраморные каменоломни. О них люди из барака говорили, понизив голос и вспоминая многочисленных здешних богов. Впрочем, иногда он ловил себя на мысли — а не один ли хрен? Единственное, что всерьез его волновало — вернется ли он когда-нибудь назад, в Москву, увидит ли маму? Как она сейчас там? Мечется ведь, нитроглицерин глотает. Наверное, и отцу позвонила, забила на свою гордость. Он не видел отца с третьего класса, мать после развода запретила встречаться, но Митька знал, что отцовский телефон у нее в записной книжке имеется. А еще он с едкой досадой вспоминал случившееся в парке. Ведь не устрой они тогда охоту на мелкого, глядишь, ничего бы сейчас и не было. Сам ведь виноват, придурок. Этим-то козлам, Саньке и Илюхе, повезло, их отпустили. А ему за всех троих, значит, отдуваться.

Митьке вспомнился какой-то фильм, там продавали негров, выводили на высокий помост, распорядитель аукциона в дурацком, похожем на печную трубу цилиндре стучал молотком… Здесь все было иначе. Рабов древками копий выгнали из барака, построили в каком-то грязном дворике, со всех сторон окруженном высокими, в полтора человеческих роста глинобитными стенами. Стражники разделились — трое стояли поодаль с луками, остальные с ленивой руганью выстроили рабов в затылок друг другу и начали надевать ошейники. Из толстой, пахнущей кислым потом кожи, они подобно ремню застегивались пряжкой со вделанным на уровне затылка металлическим кольцом. Дошла очередь и до Митьки — здоровенный стражник, от усов которого разило чем-то вкусным, примерился к его шее и, обхватив ее ошейником, щелкнул сзади пряжкой. Митька осторожно завертел головой — но ничего, не душило, не резало кожу. Просто было стыдно, собачкой сделали. Это его-то, гражданина Российской Федерации! Но не орать же насчет прав человека, в лучшем случае его не поймут.

Потом принесли цепь — тонкую, но длиннющую. Оказалось, железные кольца на ошейниках не для красоты — они соединялись со звеньями цепи. Щелк-щелк-щелк! — и вот уже вереница рабов стала единым целым, огромной гусеницей, или сороконожкой.

Стражники с луками заметно расслабились — теперь сбежать никому бы не удалось, цепь не пустит. Митька вообще-то и не собирался — сейчас это все равно без толку, а как там дальше фишка ляжет, никому неизвестно.

Откуда-то вышел высокий плотный мужчина, бритый налысо, в широких темно-зеленых штанах и куртке без рукавов. На поясе у него висел кинжал в светло-серых, наверное, костяных ножнах, в мускулистой руке поигрывала короткая витая плеть. «Купец Айгъя-Хоу, — чуть слышно шепнул сосед справа, пожилой унылый дядька, чем-то смахивающий на Сергея Палыча, который вел у них математику в шестом классе. — Наш хозяин… пока что».

Купец Айгъя-Хоу прокашлялся и заговорил неожиданно высоким, пронзительным голосом:

— Рабы! Сейчас вас отведут на торг! Смотрите же, не осрамитесь перед покупателями, покажите себя с лучшей стороны. И помните, каждого, кого сегодня отвергнут, я не намерен кормить, пока наконец не продам или пока тварь не сдохнет. Я не стану портить плеткой товар, но голод — он пострашнее плетки. Вы это знаете.

Судя по угрюмому вздоху, это и впрямь знали. Купец помолчал, потом махнул рукой — выводите, мол. Стражники зашевелились, кому-то впереди отвесили звучного пинка — и человечья гусеница, вздрогнув, поползла вперед. Митька ощутил, как напряглась цепь — и сделал мелкий шажок вперед. Потом еще, еще.

Сквозь узкую, двоим не разминуться, калитку они вышли на улицу и потащились вдаль, по утоптанной земле, мимо каких-то огромных сараев и глинобитных заборов.