Книга Парижская жена - Пола Маклейн

— Ну как? — торопил меня с ответом Эрнест.

— Мне понравилось, — ответила я. — Хотя немного рискованно, правда?

Он улыбнулся и понимающе взглянул на меня.

— Совсем немного. — Сам он съел не меньше дюжины — одну за другой.

После ужина мы прошли под мостом надземной железной дороги и направились к причалу. Всю дорогу он торопливо рассказывал о своих планах, о том, чего хотел бы, о стихах, рассказах и очерках, которые мечтал написать. Я никогда не встречала человека столь живого и энергичного. Подобного пламени. Который ни на секунду не перестает двигаться, думать или мечтать.

Дойдя до причала, мы двинулись вдоль него — к конечной остановке трамвая.

— Тебе известно, что здесь во время войны располагались казармы и подразделения Красного Креста? Я работал в Италии водителем «скорой помощи» в санитарных войсках.

— Война теперь кажется чем-то далеким, правда?

— Иногда. — Его лоб прорезала морщина — то ли тревоги, то ли сомнения. — А чем ты тогда занималась?

— В основном сидела в подземелье. Сортировала книги в подвале публичной библиотеки. Мне говорили, что их посылают на фронт солдатам.

— Забавно. Я получал эти книги. Еще шоколадки. Письма, сигареты, сладости. У нас была военная лавка, но иногда ночью я ездил в часть ближе к линии фронта. Можешь себе представить?

— Могу. Красный велосипед все время вихлялся.

— Парень тоже стал вихляться после того, как его швырнуло к черту взрывной волной.

Я остановилась.

— Эрнест, прости. Я не знала.

— Ничего. День или два я был героем. — Облокотившись на перила, он смотрел на темно-серую гладь озера с легкими серебристыми проблесками. — Знаешь, о чем я сейчас думаю?

Я нерешительно покачала головой.

— О шелкопрядах. Однажды я провел ночь в Сан-Педро-Норелло, деревушке у линии фронта. Со мной был Хорни — там я с ним и познакомился, — наши раскладушки стояли рядом в этом здании, понимаешь? Ну, на фабрике, где разводят шелкопрядов. Гусеницы были прямо над нами и жевали листья тутовых деревьев из подвешенных кормушек. Их чавканье заглушало все звуки. Ни разрывов снарядов, ничего другого не было слышно. Ужасно.

— Никогда не думала о шелкопрядах с такой позиции. Наверное, я о них вообще никогда не думала, но сейчас после твоего рассказа прямо слышу, как они жуют.

— Иногда во время бессонницы мне кажется, я слышу их хруст. Приходится вставать, включать свет и разглядывать потолок.

— И они всегда там? — пошутила я, стараясь поднять ему настроение.

— Пока нет.

Мы направились к дому, удаляясь от ярко освещенных магазинов; его рассказ поразил меня — такими личными переживаниями редко делятся с почти незнакомым человеком. А как прекрасно он рассказывал, с подлинным чувством! Я была ошеломлена. Кто же ты такой, Эрнест Хемингуэй?

Неожиданно он остановился на тротуаре и внимательно посмотрел на меня.

— Послушай, Хэш. Ты не собираешься сбежать от меня?

— Не считаю себя хорошим легкоатлетом, — ответила я.

— Мне нравится твой взгляд на вещи. Я тебе это говорил?

— Говорил.

— Тогда он мне все больше нравится, — сказал он. И, улыбнувшись своей обаятельной улыбкой, зашагал дальше, спрятав мою руку в перчатке себе под мышку.

На следующее утро Кейт вошла в мою комнату без стука. Я даже не оделась.

— Тебя не было в полночь. Я ждала. Где тебя носило?

— Прости. Эрнест пригласил меня на ужин. Я не знала, как ему отказать.

— Очень просто. Надо было сказать: нет. Это могут даже дети.

Запахнув поплотнее халат, я села на кровать.

— Хорошо. Мне не хотелось говорить «нет». Кейт, это всего лишь ужин. Ничего плохого не произошло.

— Естественно, — сказала она с обеспокоенным видом. — Моя обязанность — тебя оберегать, и я не хочу, чтобы ты запуталась и попала в беду.

— Почему непременно в беду? Эрнест не производит впечатления испорченного парня.

— Конечно, нет. — Я видела, что она изо всех сил старается найти подходящие слова. — Он просто очень молод. И любит женщин — можно сказать, всех женщин. Я вижу, ты потеряла голову, слепо ему доверяешь, и это тревожит меня.

— Не потеряла я голову, — возразила я, внезапно разозлившись. — Поужинала с мужчиной — вот и все. Это правда, Кейт.

— Ты права. Права, — согласилась она. — Я вообразила себе невесть что. — Она села рядом на кровать и взяла мою руку. — Забудь все, что я сказала, хорошо? Ты разумная девушка. Сама знаешь, что делать.

— Ничего не случилось.

— Знаю. Я вела себя ужасно. — Я не забирала у нее руку, которую она гладила, но голова у меня слегка кружилась.

— Слишком много информации перед завтраком, — сказала я.

— Бедняжка. — Кейт встала, разглаживая складки на юбке, а затем сменила и выражение лица, которое теперь стало спокойным и простым. Хороший прием. Надо бы ему научиться.

Остаток утра прошел как в тумане: слова Кейт и ее забота тревожили меня. Неужели надо опасаться Эрнеста? Он казался таким искренним, таким открытым. Признался, что пишет стихи; а его рассказы о фронтовом ранении — и шелкопрядах! Неужто это входит в план обольщения? Если так, то Кейт права. Я попалась, как глупая деревенская мышь, одна из многих. Эта мысль была невыносима.

— Может, удерем, пока они дрыхнут, — предложила Кейт после кофе. — Сегодня мне не надо на работу. Чем займемся? Рассматриваются все предложения.

— Тебе решать, — сказала я. — Мне все равно. — Так оно и было.

Другая девушка могла бы заподозрить Кейт в ревности, но я тогда была еще простодушная и доверчивая. И более того, неопытная. В свои двадцать восемь лет я по пальцам могла пересчитать тех поклонников, что у меня были, а сама за все время только раз влюбилась, и опыт оказался столь неудачен, что надолго поселил сомнения и в мужчинах, и в самой себе.

Когда в двадцатилетнем возрасте я вернулась домой в Сент-Луис после года, проведенного в Брин-Мор, ко мне пригласили учителя музыки по имени Хэррисон Уильямс. Будучи всего на несколько месяцев старше, он казался мне гораздо более зрелым и умным. То, что он учился за океаном у известных композиторов и имел большие познания в европейской культуре и искусстве, восхищало меня и приводило в трепет. Когда он говорил, я смотрела ему в рот; думаю, все с этого и началось — с поклонения и зависти. Только затем я обратила внимание на его руки, глаза, рот. Его нельзя было назвать Казановой, но он обладал какой-то особенной, своей красотой — высокий, стройный, с темными тонкими волосами. Но самой притягательной его чертой была вера в мой якобы незаурядный талант. Он считал, что я смогу дорасти до концертного пианиста, и я тоже так думала — во всяком случае, в те часы, что проводила за роялем, без устали работая над этюдами, от которых сводило пальцы.