Книга Желтая стрела - Виктор Пелевин

– Какая схема? – спросил Иван.

– Валюта-рубли-валюта-валюта-валюта, – сказал Гриша.

Иван на секунду сощурил веки, словно смотрел на что-то далекое и ослепительное.

– Ага, – сказал он, вынул из кармана маленький калькулятор и погрузился в вычисления.

– Это как? – тихо спросил Гришу Андрей. – Что за схема?

– Как, как. Платишь старшему проводнику, а он чайные ложки списывает. Это человек серьезный – берет только валютой. Условие такое – ложки надо переломать, потому что целые за погрантамбур не пропустят. И вообще, с ними проблемы могут быть. Стало быть, нужны ломщики. Берут они рублями, примерно десять процентов от того, что возьмет старший проводник. Эта часть называется валюта-рубли. И еще три раза надо валюту платить – в штабном вагоне, на погрантамбуре и рэкету.

– А как он считает? – прошептал Андрей, кивая на Ивана. – Откуда он знает, сколько кому надо платить?

– Так курс же печатают каждый день, – сказал Гриша. – Покупки и продажи. Ты вообще где живешь, а? У меня такое чувство, что ты из реального мира давно куда-то выпал. Тусуешься все с этим Ханом – это, кстати, кличка у него или имя?

– Имя, – сказал Андрей. – А кличка у него, если тебе интересно, Стоп-кран.

– Что это такое?

– Это такая штука на титане, – сказал Андрей, – чтобы пар выходил. Он раньше на титане работал, воду кипятил.

– Господи, – сказал Гриша, – на титане. Ты бы еще с официантом подружился.

Иван поднял голову.

– Нормально, – сказал он. – Будем делать. А как по латуни?

– Тяжелее, – ответил Гриша. – В принципе схема та же, но только все подстаканники на номерном учете. На каждый нужен отдельный акт по списанию. Это надо заместителю бригадира платить, а у меня на него прямого выхода нет. Я с одним его секретарем говорил, но он осторожный очень. Как про подстаканники услышал, сразу с базара съехал.

– По понятиям его провел? – спросил Иван.

– Нет пока. Он, похоже, ботаник.

– Ну хорошо, – сказал Иван. – С ложками начинай прямо завтра, а насчет латуни потом решим.

Он встал, вежливо попрощался и пошел к выходу. Гриша проводил его взглядом и повернулся к Андрею.

– Я у него в гостях был недавно, – сказал он. – Представляешь, в вагоне только три купе, и в каждом отдельная ванна. Уровень жизни, конечно…

– А что это такое, – спросил Андрей, – уровень жизни?

– Брось, Андрей, – поморщившись, сказал Гриша. – Чего я не люблю, так это когда ты дураком прикидываешься. Давай лучше накатим.

– Давай. Слушай, скажи мне, только честно, – тебе подстаканниками не страшно заниматься?

Гриша открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг задумался и даже полуприкрыл глаза. Его лицо на несколько секунд стало неподвижным и мертвым – только кудрявые волосы шевелились в струе влетающего в открытое окно воздуха.

– Нет, не страшно, – сказал он наконец. – А чернуху, Андрюша, я от себя гоню.

7

– Хан, – сказал Андрей, – все-таки объясни мне. Как ты мог что-то узнать от тех, кого ты никогда не видел?

– Чтобы узнать что-то от человека, не обязательно его видеть. Можно получить от него письмо.

– Ты что, получил такое письмо?

Хан кивнул.

– Ты можешь мне его показать? – спросил Андрей.

– Могу, – сказал он. – Но это надо долго идти.

С каждым вагоном на восток коридоры плацкарты становились все запущеннее, а занавески, отделявшие набитые людьми отсеки от прохода, – все грязнее и грязнее. В этих местах было небезопасно даже утром. Иногда приходилось перешагивать через пьяных или уступать дорогу тем из них, кто еще не успел упасть и заснуть. Потом начались общие вагоны – как ни странно, воздух в них был чище, а пассажиры, попадавшиеся навстречу, – как-то опрятнее. Мужики здесь ходили в тренировочной затрапезе, а женщины – в застиранных бледных сарафанах; сиденья были отгорожены друг от друга самодельными ширмами, а на газетах, расстеленных прямо на полу, лежали карты, яичная скорлупа и нарезанное сало. В одном вагоне сразу в трех местах пели под гитару – и, кажется, одну и ту же песню, гребенщиковский «Поезд в огне», но разные части: одна компания начинала, другая уже заканчивала, а третья пьяно пережевывала припев, только как-то неправильно – пели «этот поезд в огне, и нам некуда больше жить» вместо «некуда больше бежать».

– Кстати, насчет писем, – сказал Хан, подныривая под очередную веревку с бельем. – Ты и сам много раз их получал. Можно даже сказать, что ты их получаешь каждый день. И все остальные тоже.

– Не понимаю, о чем ты, – сказал Андрей. – Лично я никаких писем не получал.

– Ты когда-нибудь думал, почему наш поезд называется «Желтая стрела»?

– Нет, – ответил Андрей. – Я тебе, знаешь ли, поверил на слово.

– Подумай.

Голоса за разноцветными занавесками постепенно изменялись, стал заметен южный акцент. После тюремного вагона, где мимо запертых дверей ходил вооруженный проводник в ватнике и фуражке, начались полупомойки-полутаборы в невероятно переполненных общих вагонах, кишащих грязными цыганскими детьми, а потом пошли пустые вагоны – говорили, что раньше и в них кто-то ехал, но теперь там остались только голые лавки, изрезанные перочинными ножами, и стены с дырами от пуль и следами огня. Половина стекол в них была перебита, из дыр бил холодный ветер, а полы были завалены мусором – старой обувью, газетами и осколками бутылок. Андрей хотел уже спросить, долго ли еще идти, когда Хан обернулся.

– Почти пришли, – сказал он, – следующий тамбур. Так почему наш поезд так называется?

– Не знаю, – сказал Андрей. – Наверно, это что-то мифологическое. Может быть, ночью, когда все его окна горят, он со стороны похож на летящую стрелу. Но тогда должен быть кто-то, кто увидел его со стороны, а потом вернулся в поезд.

– Он похож на стрелу не только со стороны.

Они вышли в тамбур. Хан шагнул влево и молча открыл дверку, за которой зиял черный зев ржавой печки и изгибалась труба с манометром, на котором висела окостеневшая сухая тряпка. В последних вагонах перед границей уже давно не было горячей воды, а эту печку, было похоже, не топили лет десять, с самого начала Перецепки.

– В углу, – сказал Хан, – на стене. Зажги спичку.

Андрей втиснулся в темное узкое пространство и зажег спичку. На стене была выцарапанная на краске надпись, очень старая и еле заметная. Это были несколько предложений, написанных крупными печатными буквами, столбиком, словно стихи:

ТОТ, КТО ОТБРОСИЛ МИР,

СРАВНИЛ ЕГО С ЖЕЛТОЙ ПЫЛЬЮ.

ТВОЕ ТЕЛО ПОДОБНО РАНЕ,

А САМ ТЫ ПОДОБЕН СУМАСШЕДШЕМУ.