Книга Другой путь - Дмитрий Бондарь

Иван Петрович о чем-то сцепился языком с комсоргом курса — Сашкой Дынькиным, учившимся в нашей группе, и я внимательнее присмотрелся к однокашнику. Сашка был немножко старше всех остальных — он только что вернулся из армии, куда пошел сам, совершенно добровольно отказавшись от отсрочки, полагавшейся студентам. Он мог говорить на любую тему часами, умудряясь при этом не дать окружающим никакой информации. Вот и сейчас их спор закрутился вокруг «обреченности капитализма». В общем даже это был не спор, скорее столкновение токующих глухарей: один сыпал цитатами из классиков и современных идеологов вроде недавно умерших Брежнева и Суслова, другой многословно и путано рассуждал о том же самом, переводя теоретический разговор в сторону практического применения освоенной политграмоты.

Мне вдруг стало смешно: Дынькин, закончив через два года институт, на последнем курсе вступит в партию, потом станет освобожденным секретарем парткома института, через год перейдет в горком. По протекции ректора института и областного комитета партии поступит в Высшую Партийную Школу, окончит ее с отличием и еще через год — в 1990 году — уедет в Сибирь, где для него найдется место второго секретаря какого-то таежного крайкома партии. А еще через пять лет вернется на родину, став владельцем нескольких заводов дорожной техники и учредителем двух банков. Это он не будет платить любимым прежде «пролетариям» зарплату. Это Дынькин придумает выдавать ее не деньгами, а резиновыми лемехами и дорожными знаками. Это наш веселый и разговорчивый Сашка — тогда уже Александр Викторович — откажется содержать «социалку» при своих заводах, оставив в детских садах по одной няньке и отрезав опальные заведения от теплоснабжения. Это наш идейный комсорг будет брать многомиллионные кредиты в государственном банке. И, покупая на них валюту (мне по-настоящему стало не по себе — за операции с валютой совсем недавно и вышку давали), пополнять свои счета в банках на острове Мэн и в Коста-Рике, о чем и расскажет мне, будучи в изрядном подпитии, на одной из встреч выпускников института. И ни один кредит патриот Сашка не вернет — потому что «не верит, что кто-то там — в Кремле — сможет распорядиться этими деньгами лучше, чем Дынькин!» Он очень полюбит такие ежегодные встречи однокашников-«неудачников» — так он их станет называть, потому что окажется одним из очень немногих, кто будет к тому времени жив и сможет похвастать успехами. А в 2003-м его убьют где-то в Испании.

А сейчас они — Буняков и Дынькин — рассуждали о «заветах Ильича» и применимости принципов свободной конкуренции в социалистическом соревновании.

Я спрятал лицо в ладони и вполголоса рассмеялся.

— Ты чего, Серый? — толкнул меня в бок Захар. — Вспомнил что-то?

— Ага, Захар. Вспомнил. — Я вытер выступившие в уголках глаз слезы и посмотрел на друга. — Захар, что ты будешь делать через десять лет?

— Я-то? — Захар был хороший парень, но будущее волновало его только в плане популярности у женщин. — Женюсь, наверное.

— Думаю, даже не один раз, — согласно кивнул я. — А еще что?

— Ну-у-у-у… — Он зачем-то открыл и закрыл 31-й том полного собрания сочинений В. И. Ленина с пресловутыми «апрельскими тезисами» — «О задачах пролетариата в данной революции». — Инженерить буду где-нибудь.

— Нет, Захарка. — Я покачал головой. — Будешь ты лысый и противный доцент на нашей кафедре, тискающий перед зачетами прыщавых первокурсниц.

— А чего, тоже хорошо! — одобрил друг мое пророчество. — Это лучше, чем где-нибудь в области курятник электрифицировать.

— Ну да, тебе лучше, чтоб курятники всюду были. Чем больше глупых, доверчивых «куриц», — я кивнул на соседнюю парту с Ленкой Прохоровой и Галькой Ицевич; Майцев успел «подружить» с обеими, — тем лучше, ага?

— Это, брат, природа свое берет. И никуда от этого не денешься. Не виноват я, что нравлюсь им. Наверное, запах какой-то у меня — особенный?

— Майцев! Фролов! — Окрик Ивана Петровича был неожиданным. — Вы чего там так громко обсуждаете?

— «Майские тезисы», — сострил кто-то с задних парт и тем спас нас от пространных рассуждений Бунякова о месте партии в жизни каждого советского гражданина.

Препод моментально прочувствовал неосмотрительно брошенный кем-то вызов и прорысил мимо нас к дерзкому студенту.

К счастью для нашего спасителя — им оказался Колян Ипатьев, — прозвенел звонок, завершивший сегодняшний учебный день. Дерзость осталась безнаказанной, но, немножко зная Бунякова, я был уверен, что на ближайшем занятии Коляну припомнится его острота. Да и Дынькин по своей комсомольской линии наверняка не оставит беднягу в покое: «майские тезисы» — это откровенная насмешка над ленинской статьей.

Впрочем, я был уверен, что Колян выкрутится — его отец был парторгом мясокомбината и имел определенное влияние на людей, способных серьезно осложнить чаду жизнь.

Вся группа с криками и топотом высыпала из аудитории. Я же остался.

Напротив окна, в которое я смотрел, находился центральный вход в институт. Я представил, каким он станет лет через двадцать и увидел давно не ремонтированное крыльцо с разбитыми ступенями, ржавые листы металла на козырьке над ним, вывеску, тоже слегка побитую ржавчиной, называющую Alma mater техническим университетом.

— Серый!

Я оглянулся — в дверях стоял Захар.

— А?

— Там это… — Он кивнул за спину. — Тебя в профком зовут. Председатель ищет. Мне Нюрка Стрельцова сказала. Велела поторопиться.

— Зачем?

— Серый, ну мне-то откуда знать? Не я ж председатель! Может, за успехи в учебе тебе полагается путевка в Варну и ящик «Слынчева бряга»? А может, выпрут с позором.

— Ладно. Спасибо, Захар.

Я стал укладывать в «дипломат» (предмет моей особой гордости, купленный на первые самостоятельно заработанные деньги) тетради и ручки. Майцев стоял в дверном проеме и словно что-то хотел спросить.

— Чего ты мнешься, дружище? — Я подошел к нему и положил руку на его плечо.

— Ты про доцента сегодня сказал…

— Ну. Сказал и сказал. А что?

— Я ведь никому об этом не говорил еще?

— Захар, не тяни резину, скажи, что не так-то?

— Мы с тобой как два еврея — вопросами разговариваем.

— Вроде того. Так в чем дело?

Он развернулся, выпуская меня из аудитории. И мы неспешно пошли в сторону институтского профкома.

— Понимаешь, Серый… Стать доцентом в этом институте — это на самом деле то, чего я хочу больше всего. Но я никому не говорил этого. Ты же знаешь наших: сразу начнут ржать и приклеят этого доцента прозвищем навечно.

— Это точно. — Я согласился, потому что похожие истории случались часто. — А вопрос-то твой в чем?

— Ну понимаешь… Если я никому не говорил, то откуда ты об этом знаешь?

Я задумался. Мне остро хотелось посвятить в свою тайну еще кого-нибудь, потому что носить в себе такое знание в одиночестве — это выше человеческих сил. Захар, по крайней мере, не сдаст. Если пообещает и будет о своем обещании помнить — не сдаст никому. С другой стороны, мне нужна была чья-то помощь, потому что мне становилось все яснее и яснее, что обладать этим знанием и не попытаться что-то исправить в том гадостном мире, что должен был обрушиться на мою родину уже через три-четыре года — недостойно не только гражданина, но и просто человека.