Книга Завещание Сталина - Эдуард Скобелев

Люди Алексея Михайловича действовали в правительстве, в отдельных дивизиях и частях, которые должны были сорвать государственный переворот, — он совершался открыто под демагогические крики трусливой верхушки, отсекавшей массу народа от участия в событиях. Тем, кто консультировал все основные шаги переворота, это казалось особенно страшным: участие людских масс сразу сделало бы непредсказуемой всю их затею, все их многосложные калькуляции.

При постоянных «сенсационных разоблачениях» люди теряют способность предвидеть. Стало быть, «сенсации» должны были лупить по башке обывателя непрерывно — изо дня в день. Так оно и делалось — до психоза, до обалдения: «Долой привилегии начальства! Компартию — под народный контроль!..» И рекою — вымыслы о кровавых «сталинских» репрессиях, организаторами и исполнителями которых были отцы и деды как раз этих самых диссидентов, создававших «сенсации»…

Он упустил нити влияния на события в решающий час! И как было не упустить? В тот день, утром, когда войска генерал-полковника Альберта Макашова могли, как ожидалось, сбить лайнер с основными закопёрщиками переворота, у него внезапно умерла жена Нина, его верный помощник и надёжный друг, безропотно и точно выполнявший множество важнейших поручений.

Вышла за хлебом — магазин через дорогу. Упала в обморок. Пока люди соображали, что делать, остановилось сердце.

Её смерть была настолько ошеломляющей, что два дня, пока не похоронили, Алексей Михайлович пребывал чуть ли не в прострации. Конечно, и звонил, и принимал нужных людей. Вычухался, но главной задачи своей не выполнил: то ли из-за трусости, то ли из-за разгильдяйства, веками выпестованного в нашем человеке, механизм не сработал, горстка решительных людей была бесследно рассеяна, и преступный замысел покатил дальше.

Так было у него. Так было, вероятно, и у других, «уполномоченных» присмотреть за наследием вождя, — ничего нигде не получилось. Все инициативы встречались в штыкл озверевшими бандами профессиональных лжецов, за которыми шли толпы…

Он понимал, что это подготовленное противодействие врага, опытного, отмобилизованного, обкатавшего свои кадры, отлично знавшего все сильные и слабые стороны разрушаемой им государственной машины.

Когда закрепился Ельцин и стало ясно, что успехи «левой оппозиции» — блеф, она используется только как декорация для парализации общества, Алексей Михайлович впал даже в депрессию, хотя понимал, что не имеет права на слабость и отступление.

— Крантыль, Михалыч, — докладывал ему очередной эмиссар из Москвы. — Люди гибнут и пропадают пачками, и в основном те, кто мог бы решиться на открытую драку. Тюрьмы и следственные изоляторы забиты арестованными. Об этом не пишут, но люди вешаются, вскрывают себе вены. Многих расстреляли без суда и следствия…

Оказывается, сволота держала картотеку на лучших, на тех, кто не побоялся бы риска: КГБ последние годы обслуживал потребности государственного переворота, даже не догадываясь об этом… Коротичи, поповы, собчаки и новодворские сумели оболванить массы, внушить им, что «революция» уже победила, всюду власть взяли «демократы», хотя ещё никакой реальной власти они не имели и дали бы дёру при первой же решительной контратаке…

В те томительные и тревожные дни, когда психопаты и извращенцы одерживали верх и самым наглейшим образом гнали отовсюду ветеранов за то, что те знали иную правду, Алексей Михайлович занялся разборкой писем своей жены. Их было немного, и он перечитывал их, удивляясь, как быстро пролетело время и как призрачны все минуты счастья.

Одно письмо, — недописанное, последнее, — привлекло его внимание: «Дорогая Лорочка, — писала Нина сестре в Белгород. — Заходила твоя дочь Тоня, буквально на час. Я её впервые увидела, попросила примерить мою новую шубу и два новых костюма, — всё подошло, не требует даже подгонки. Я предложила ей в подарок, но она почему-то отказалась. И Алексея Михайловича не стала дожидаться, как увидела его на фото. Он ей показался важным, как гусь. Уж я хохотала от души. Скажите ей, если она и на следующий год надумает приехать к подруге, пусть непременно зайдёт ко мне. Она мне очень понравилась, и я хотела бы сделать ей приятное. Все вещи неношеные. Купила серебряное колечко с бирюзой, которое ей приглянулось…»

На похоронах Нины не было почти никого из её родственников, всё прошло второпях, в отупении и ознобе. Тут великую страну хоронили, какое существенное значение имели другие смерти, даже если это были смерти самых близких людей?

Сознавая какую-то свою вину, Алексей Михайлович разыскал адрес и телефон Ларисы. Позвонил, рассказал о горе. И сам чуть было не разрыдался в трубку. Под конец взял себя в руки и вспомнил о неоконченном письме.

— Приезжайте со своей Тоней!..

Приехала одна Тоня. Худощавая женщина тридцати двух лет. Давняя вдова. Её муж, военный моряк из Калининграда, сразу же после свадьбы ушёл в море. И не вернулся. На подводной лодке случился пожар. Он оказался в эпицентре и погиб от ожогов и отравления.

Алексей Михайлович, которому в ту пору было уже за шестьдесят, отнёсся к родственнице покровительственно и без церемоний:

— И что же ты, симпатичная, можно сказать, женщина, больше и не пыталась устроить свою судьбу?

— Нет, не пыталась.

— Любовь была большая?

— Жалко было человека… Несправедливость. И мать его так убивалась, — единственный сын… — Коварная судьба. Ни с чем не считается.

— Коварство судьбы — это коварство людей… Теперь наш народ кругом понесёт гигантские потери.

— Я это чувствую, — просто ответила Тоня. — Люди сразу стали ненужными другим людям. И любая семья сегодня — трагедия. Что сделали!

— Нация не должна умереть, — возразил Алексей Михайлович. — Пока жив, я с такой перспективой не соглашусь!..

Тогда он ещё не догадывался, что будет Чечня, и его сын погибнет по вине бездарных командиров и политических махинаторов. Тяжёлый камень судьбы ударит так, что он уже не оправится, не восстановит своей былой уверенности и энергии… Он распахнул шкаф с гардеробом Нины:

— Она тоже жертва несправедливости. Была здорова, а сердце — остановилось… Бери, ты ей очень понравилась! Зарубежные тряпки! Теперь это всё в моде!

Тоня заупрямилась:

— Забирать — грех… Если вы не против, я, пожалуй, пока останусь у вас. Вы заняты важным делом, а тыла нет. Вы не привыкли к быту одинокого волка и долго не вытянете…

Он растерялся. А она — вот характер! — тихо закончила, глядя в упор большими серыми глазами:

— Меня не интересует, что скажут другие и как всё окончится. Едва вы окунётесь в нищету, которая припасена на всех, чтобы всех разъединить и перессорить, пропадут последние перспективы… Пошлю письмо — уволюсь с работы. Согласны?

— Согласен, — он предощущал какую-то новую радость, но одновременно тяготился этим поворотом: «Что сказала бы Нина?..»

Что тут скрывать, мужские чувства ещё не вполне угомонились в нём, он подумал о близости и сразу же осудил себя: «Пенсионер, бобыль, о чём ты, о чём, замшелый пень?..»