Книга Львенок - Йозеф Шкворецкий

— А вы что же, не понимаете?

Она сняла темные очки и посмотрела на меня своими антрацитовыми глазами. Прочесть по ним что-либо было невозможно, и все-таки мне стало зябко. Может, именно потому, что я ничего в них не прочитал. О чем она думала?

— Не понимаю. Почему? — опять спросила она.

— Ему неприятно. Он решил, что повел себя недостойно.

Некоторое время она продолжала сверлить меня неподвижным взглядом, а затем произнесла задумчиво:

— Гм! — И только.

— Он собирался завести с вами роман, — предательски продолжал я. — Потому-то меня сюда и позвали.

— Как это?

Она опять — совершенно непонятно, зачем — надела очки.

— Я так понял, что вы держитесь с ним слишком сдержанно. Он даже свидания не смог от вас добиться. Вот и пришлось ему подключить меня. Я договорился о нашем совместном походе на гимнастику, но предполагается, что сам я туда не приду.

Девушка легла на спину. В ее очки снова вплыла флотилия облаков.

— Вы его друг?

— Да.

— Зачем же вы мне это рассказываете?

— А вам неинтересно?

Короткая пауза.

— Неважно, — наконец сказала она.

— Важно, — сказал я.

Она помолчала, а потом произнесла загадочное:

— Добавьте сюда местоимение.

Я не понял.

— «Вам!» — медленно проговорила она. — Так и скажите, что вам это важно.

До меня, наконец, дошло, и я рассмеялся, однако лицо девушки оставалось бесстрастным. Я произнес решительно:

— Теперь-то я уж точно приду на гимнастику.

— Вопрос в том, приду ли туда я.

— Но вам вовсе не обязательно… — я запнулся. —.. Вовсе не обязательно идти именно на гимнастику. До тех пор еще целая неделя, а в ней целых семь дней. Я могу семь раз прийти куда-нибудь еще. Что вы на это скажете?

— В данный момент вы здесь, а господин Жамберк отправился домой. По-моему, этого пока достаточно.

Я перевернулся на бок и оперся на локоть. Я неторопливо, с головы до пят, исследовал барышню Серебряную взглядом. Короткая стрижка, блестящие волосы цвета воронова крыла, классический профиль очень красивого лица, покатые плечи, кожа, гладкая, как коричневый шелк, грудь, которая даже сейчас, когда девушка лежала на спине, не утратила своей триумфальной и божественной формы; впалый живот с крохотным пупком, мелкие черные волосики возле трусиков, длинные, стройные — но ни в коем случае не худые — ноги, ровные, коричневые и прекрасные.

— Гм, — уже во второй раз хмыкнула девушка, но я продолжал свою анатомическую экскурсию.

— Может, скажете что-нибудь? — предложила она.

— Вы в Праге недавно, да? — спросил я.

— Да. Всего месяц.

— А как у вас с квартирой? — поинтересовался я. — Я здесь уже десять лет, но своего жилья у меня так и нет. Снимаю.

Я взглянул в темные очки. Она отлично поняла смысл моих слов, и на загорелом лице вновь сверкнул жемчужно-солнечный зайчик.

— У меня однокомнатная.

Я почувствовал, как во мне шевельнулась радость бытия.

— Уточняю, — продолжала она. — Одна подруга поделилась со мной своей квартирой.

— И добавила, будто уже сказанного было мало: — У нее сейчас ангина, и она почти не встает.

Я невольно помрачнел. В глазах барышни Серебряной блеснули — сквозь очки — странные искорки. — Дайте мне сигарету, — сказала она. Однако! Ну и штучка эта самая барышня Серебряная!

Она спросила:

— Вы ведь стихи пишете, да?

Мы сидели на лавочке под ивой неподалеку от киоска с едой. Я удивился осведомленности барышни Серебряной. Как я выяснил, она работала в какой-то вечно реорганизующейся конторе, то ли «Зооэкспорте», то ли «Звероэкспорте»… в общем, в чем-то таком, и хотя мне не довелось пока увидеть ее в платье, я подозревал, что она больше интересуется нарядами, чем поэзией.

— Ну… случается иногда, — скромно ответствовал я. — И как они вам?

— Не очень.

Видит Бог, я был не слишком высокого мнения о творениях своей Музы: они давно уже напрямую зависели от кадровой политики и не имели ничего общего со смыслом моей жизни. И все-таки откровенность барышни Серебряной показалась мне чрезмерной.

— Что так?

— По-моему, это все не всерьез. В них нет никакого чувства. Вы в основном озабочены тем, чтобы их напечатали.

Меня впервые разоблачали столь мучительно больно. Может, мои поделки мало кто читал, а может, те, кто их читал, озабоченность автора попросту проглядели. Во всяком случае я хранил пару писем от читательниц, которые ничего не заметили. Я засмеялся кислым и очень неестественным смехом.

— Вы ошиблись в выборе профессии. Вам бы в литературные критики податься. Счастье, что не подались.

Серебряная тянула через соломинку зеленый лимонад.

— Меня не проведешь. А вы вообще пробовали писать просто так? О любви, например?

Пробовал ли я? Любопытно: ведь я сегодня уже думал о лирике, причем как раз в связи с этой загорелой девицей. Если же начистоту, то о любви я написал целый том. Когда учился в гимназии.

— Пробовал, — признался я. — Только давно.

— Моей сестре писал стихи один парень, — сказала Серебряная. — С тех пор мне ничего больше не нравится, хотя я и была тогда совсем малявка. Не то чтобы я разбиралась в поэзии, — быстро добавила она, — да я их все и не помню. Просто у меня в голове живет их… настроение, понимаете? А так только одна строфа и застряла в памяти. «Я пишу вам, Салина, а под окном пан Лустиг играет на гитаре…»

— Это писал тот парень вашей сестре?

— Да.

— Забавно, а я думал, это были любовные стихи.

Она перебила меня, проговорив подчеркнуто серьезно:

— Это и были любовные стихи, и никакие они не забавные. Они трагичные, но вы в этом ничего не смыслите.

— Забавными я их назвал потому, что они списаны у Ортена[3]. Этот ваш юноша хвастался чужим оперением: «Я пишу вам, Карина, и не знаю, живы ли вы…»

Барышня Серебряная бросила стакан с недопитым лимонадом в урну и поднялась.

— Пойдемте окунемся, а? Сегодня воскресенье — и солнце брызжет в окна.

Она сняла очки и взглянула на меня; мне показалось, что строчка из модного шлягера была произнесена ею с каким-то затаенным сарказмом. Словно девушка заклеивала пластырем рану на больном сердце. Барышня Серебряная. Как же больно бывает, наверное, иногда таким барышням, подумал я.