Книга Ты плоть, ты кровь моя - Джон Харви

– Вам тут звонили, – сообщил хозяин бара. – Женщина. Если это за неуплату аренды, я не удивлюсь. – Его смех, похожий на петушиное кукареканье, эхом отразился от потолка. – У вас же есть причины вот так прятаться в здешних местах. Сказала, позвонит еще, около девяти.

«Кэтрин? – подумал Элдер. – Или Джоан?»

Оказалось, ни та, ни другая. Хотя этот голос он в последний раз слышал два года назад, Элдер без труда узнал низкий тембр Морин Прайор. Когда-то она была сержантом полиции Ноттингемшира и работала вместе с Элдером, а теперь стала инспектором отдела по расследованию особо тяжких преступлений.

– Привет, Морин. Что стряслось?

– Шейн Доналд.

– И что с ним?

– Его вот-вот освободят. Условно-досрочно. Я подумала, тебе надо об этом знать.

– Спасибо, Морин.

В семнадцать лет осужденный за убийство, Доналд отбывал срок в пенитенциарных заведениях ее величества. Его подельник, Алан Маккернан, старше его годами, признанный зачинщиком, получил пожизненное. Это было в 1989 году. Сейчас Доналду, видимо, уже за тридцать.

– Тут в местной прессе поднялась небольшая суматоха.

– А как они об этом пронюхали?

– От родителей жертвы, их известили официально.

– Ну конечно!

«Жертва, – подумал Элдер. – Люси Пэдмор, шестнадцати лет, на год моложе Доналда».

– Если тебя интересует, я могу собрать вырезки и послать тебе.

– Да, о'кей, присылай. Спасибо, Морин.

– Хорошо, Фрэнк. Ты смотри не пропадай там.

Несмотря на то что больше трех лет работал с Морин Прайор, Элдер мало что знал о ней – подробности своей личной жизни она утаивала, как последний скряга. Одинокая и, насколько можно было судить, не склонная к лесбийским забавам, она никогда не увиливала от заданий, какими бы они ни были скучными или неприятными, всегда честно платила свою долю, когда они забегали в бар после службы. По сравнению с Морин Элдер был, что называется, душа нараспашку, жил, как поется в песне, открыв сердце ветру.

Он постоял с минуту, прежде чем положить трубку на аппарат и вернуться к стойке. Шейн Доналд. Он хорошо помнил его – тощий парень со слезящимися глазками, легко поддающийся чужому влиянию; такого очень просто держать в полном подчинении. Элдер вдруг подумал, к кому Доналд мог прибиться в тюрьме и к чему это его привело. Теперь его отправят в другую часть страны, подальше от места преступления; первые шесть месяцев он, по всей вероятности, проведет в общежитии для таких же условно освобожденных; за ним установят плотное наблюдение, чтобы убедиться, что заключение о его готовности вернуться к нормальной жизни в обществе было хорошо обоснованным.

Элдер заказал себе двойную порцию виски «Джеймисон» и направился в самый дальний угол бара. По собственному опыту он знал, что полицейский испытывает множество самых разных чувств по отношению к тем, кого он арестовал, особенно за убийство, но жалость в их число входит редко.

Доналд был последним ребенком пожилых родителей, нежеланным, ошибкой, как его часто называли, маленьким и слабеньким с рождения последышем, который еле-еле выжил, и, как его мать имела обыкновение подчеркивать, чертовски жаль, что выжил. Их семейство жило на северо-востоке, в захудалом загаженном доме на окраине Сандерленда, где обитало одновременно три поколения, вечно в тесноте, спотыкаясь друг о друга; где половина окон в лучшем случае были забиты досками, а задняя дверь распахивалась при малейшем порыве ветра. Папаша его пробавлялся случайными заработками, собирал металлолом и продавал куда только мог, вечно играл на скачках и проигрывал, получал пособие; мать работала уборщицей в местной школе. Трое его братьев, еще не достигнув подросткового возраста, уже имели неприятности с полицией. Одна из сестер умудрилась забеременеть в тринадцать лет, в тот самый год, когда родился Шейн.

Такая их жизнь могла измениться только к худшему, что и произошло. Папаша его бил – это считалось само собой разумеющимся, – зажимая ему при этом рот рукой и охаживая толстенным ремнем по заднице. Дед насиловал его, когда напивался пьян; двое братьев, когда были трезвы, тоже трахали его, по очереди, пока он не начинал исходить кровью. Всякий раз, когда он сбегал из дому, полиция или какой-нибудь доброжелатель из социальной службы непременно возвращали его обратно. Только одна его средняя сестрица, Айрин, выказывала ему хоть какую-то любовь, утирала слезы и успокаивала, усадив к себе на колени. Но когда она уехала, выйдя замуж за слесаря-газовщика из Хаддерсфилда, до которого около сотни миль, – один ребенок у нее уже имелся, а второй был на подходе, – у Шейна не осталось никого, с кем он мог бы поговорить, кому мог бы довериться. И он все больше и больше уходил в себя, в маленький темный мирок собственного убогого сознания.

Накануне своего пятнадцатилетия, вскоре после отъезда Айрин, он вдруг сорвался – словно внутри у него что-то лопнуло – и набросился на преподавателя столярного дела с обломком деревянного бруса в руке, перебил полдюжины окон в школе, вломился в собственный дом, забрал у матери из сумки только что полученную зарплату, прихватил кое-какую одежду и все, что можно было украсть, сложил все это в старую сумку и подался автостопом на юго-запад.

Ему пришлось трудно. Большинство водителей, даже если и замедляли ход, едва взглянув на Доналда, тут же вновь набирали скорость. Одну ночь он провел, свернувшись калачиком на своем жалком имуществе, на автобусной остановке в Дарлингтоне, другую проспал под изгородью возле автостоянки, прямо рядом с шоссе А61. К тому времени, когда Шейн объявился у дверей своей сестры, он был голоден, грязен, глаза ввалились, а одежда вся пропахла сыростью и еще кое-чем похуже.

Айрин обняла его и втащила в дом. В ванной на втором этаже она его раздела, словно маленького, и обтерла влажной тряпкой.

– Пусть только не думает, что тут останется, потому что хрен ему! – заявил Невилл, муж Айрин.

Не обращая на него внимания, Айрин отрезала несколько ломтей хлеба, намазала их маргарином, а сверху джемом. Приготовила чай. Она была на седьмом месяце беременности, и это было заметно; ребенок лежал неправильно, однако у него еще было время, чтобы занять нужное положение.

– Шейн, милый, что ты там натворил? – спросила она, глядя, как он уплетает хлеб. – У тебя неприятности, да?

– Сбежал я от них, вот и все.

– Давно надо было.

– И назад не вернусь, никогда не вернусь, будь что будет.

– Я уже сказал, – заявил Невилл из коридора, – жить ты тут не будешь!

– Ты не лезь, – сказала ему Айрин. – Это мое дело, не твое.

– Черта с два не мое! – Он шагнул к ней, сжав кулаки, но она остановила его взглядом:

– Тебе ведь давно на работу пора, не так ли?

Невилл повернулся и вышел, не сказав больше ни слова.

– Не трясись, – сказала она Шейну. – Все образуется. Поорет и перестанет. – Она уже придумала, что сможет устроить брату постель внизу, на полу. По крайней мере пока не родится ребенок.