Книга Смерть на рассвете - Деон Мейер

— Он закрывал за собой дверь.

— И любопытство никогда вас не мучило?

Она посмотрела на него с почти детским выражением:

— Вы его не знали, мистер ван Ренсбург.

— Ван Герден.

— Извините. — Ван Герден заметил, что ван Ас покраснела. — Обычно я легко запоминаю имена.

Он кивнул.

— Ян Смит был… очень закрытым человеком.

— Вы прибирались здесь после…

— Да. Когда полицейские все здесь осмотрели.

Он повернулся и, пройдя мимо Хоуп Бенеке, стоявшей на пороге, вернулся в гостиную. Женщины последовали за ним. В гостиной все снова сели.

— Вы первая прибыли на место происшествия?

Адвокат подняла руки:

— Можно небольшую передышку?

Ван Ас кивнула. Ван Герден промолчал.

— Я бы выпила чаю, — сказала Бенеке. — Если, конечно, вам не трудно. — Она тепло и участливо улыбнулась хозяйке.

— С удовольствием. — Вилна ван Ас вышла на кухню.

— Мистер ван Герден, немного сочувствия не помешает…

— Называйте меня просто ван Герден.

Адвокат посмотрела на него в упор.

Он откинулся на спинку кресла. Глаз болел все сильнее, затмевая боль в ребрах. От похмелья тупо болела голова.

— Хоуп, у меня всего семь дней. На сочувствие времени не остается. — Когда он назвал свою собеседницу по имени, та дернулась: видимо, это ей не понравилось. Ван Герден с удовольствием это отметил.

— По-моему, для сочувствия не требуются ни время, ни усилия.

Он пожал плечами.

— Вы так с ней разговариваете, как будто подозреваете ее в чем-то.

Ван Герден ответил не сразу.

— Вы долго работаете адвокатом? — устало спросил он.

— Почти четыре года.

— И сколько дел об убийстве вам довелось вести?

— Решительно не понимаю, какое это имеет отношение к вам и отсутствию у вас элементарной порядочности.

— Как вы думаете, почему Кемп рекомендовал вам именно меня? Потому, что я — такой славный малый?

— Что-о?!

Он не обратил внимания на ее возглас.

— Бенеке, я знаю, что делаю. Я знаю, что делаю.

4

Много лет портрет отца висел на стене, напротив их двуспальной кровати — гибкий, стройный шахтер с волосами цвета меди и мускулистым торсом на фоне холма в Западном Трансваале. Поскольку тогда была зима, трава на холме побурела. Картина стала символом их необычного знакомства, необычного романа, любви с первого взгляда, которая, очевидно, гораздо чаще случалась в дни их молодости, чем в наше время.

Знакомство Эмиля и Джоан — не просто занимательный пролог к моей истории. Оно послужило одним из важных факторов, в значительной степени определивших всю мою жизнь.

В свете их романа я почти всю жизнь искал для себя той же ясной и внезапной любви с первого взгляда.

В конечном счете именно это и привело к моему падению.

Мой отец был цельным человеком. Какое разочарование испытал бы он, узнав, каким стал его сын! Цельность характера да еще его великолепная фигура, наверное, и определили основу, фундамент, на котором был построен брак моих родителей, потому что у них не было ничего общего. Даже после свадьбы, которую сыграли через три года после той первой встречи, они переселились в Стилфонтейн, но жили как будто в разных мирах.

Откровенно говоря, я не очень хорошо помню первые четыре-пять лет жизни, но в памяти остались многочисленные богемные друзья, окружавшие мою мать, художницу: художники, скульпторы, актеры и музыканты, странные люди, которые приезжали к нам в гости из Йоханнесбурга и Претории. Спальня для гостей пустовала редко, а по выходным, бывало, кому-то приходилось ночевать в гостиной. Мама вела беседу, с сигаретой в руке; рядом с ней вечно лежала открытая книга, с запиленных пластинок лилась музыка. Маминым любимцем был Шуберт, но она часто ставила и Бетховена, и Гайдна (в Моцарте, говорила мама, недостаточно страсти). Она не любила заниматься хозяйством и готовить, но отца, который приходил домой после смены, всегда ждал ужин. Иногда мамины подруги готовили какие-нибудь экзотические блюда. Отец же не вписывался в мамину яркую и насыщенную жизнь. Он приходил домой с каской под мышкой, ставил на стол жестяную коробку для завтрака и уходил на тренировку по регби. А летом бегал трусцой. Он был настоящим фанатом фитнеса за много лет до того, как фитнес вошел в моду. Год за годом он участвовал в ультрамарафонском забеге «Друзья» и в других забегах, названия которых давно забылись. Он был тихий человек; его жизнь определялась любовью к маме и любовью к спорту — а позже и любовью ко мне.

Вот в каком доме поселила меня судьба 27 января 1960 года. У темноволосой и черноглазой женщины и молчаливого мужчины родился мальчик.

Именно отец предложил назвать меня Затопеком.

Он всегда восхищался чешским легкоатлетом Эмилем Затопеком; возможно, ему нравилось, что они с тем Эмилем тезки. Для мамы имя Затопек звучало необычно, экзотично, богемно. Ни один из них, обладателей обычных, заурядных имен, и представить не мог, что значит подобное имя для мальчишки, растущего в шахтерском городке. Нет, поддразнивание других детей не оставило шрама. Но они не предвидели и раздражения, которое будет преследовать меня всю жизнь всякий раз, как придется вписывать имя в анкету или называть себя в каком-нибудь учреждении. Всегда одно и то же. Недоуменно поднятые брови и просьба повторить.

Лишь два события за первые шесть лет моей жизни останутся в моей памяти навечно.

Первое — открытие женской красоты.

Открытие оказалось многогранным; вы уж потерпите, простите меня, если я собьюсь и нарушу хронологию. Но женская красота всегда влекла меня и в конечном счете стала кусочком мозаики моей психики.

Подробности сейчас уже забылись. Кажется, мне было лет пять. Наверное, я играл в гостиной среди богемных друзей матери, как вдруг я поднял голову и посмотрел на одну мамину подругу, актрису. И сразу же понял, насколько она красива, — конечно, бессознательно, но тем не менее я сразу, не рассуждая, понял, что она красавица, что у нее безупречные черты. Должен признать, что лица ее я не помню, только то, что она была невысокого роста, стройная. Волосы у нее, кажется, были каштановые. Но то переживание стало лишь первым в череде многих; я все больше восхищался и любовался женской красотой.

Разумеется, я был довольно необъективен. В конце концов, все мужчины восхищаются красивыми женщинами. Но мне казалось, что мое чувство прекрасного выше среднего уровня. Может быть, думал я тогда, когда у меня еще были силы думать о таких вещах, способность оценивать форму, рассматривать фигуру под разными углами, видеть отдельные частицы, которые в сумме создают красоту, — это единственное, что я унаследовал от матери с ее художническим чутьем. Не случайно ее в свое время заворожила фигура отца. Но разница заключалась в том, что ей захотелось нарисовать его, как рисовала она до него много других мужских лиц и торсов. Я же довольствовался меньшим — мне доставляло удовольствие просто любоваться красавицей. И размышлять о несправедливости богов, которые распределяли красоту случайно; о демонах старости, которые могли забрать красоту, и тогда оставалась только личность, характер, обрамленный прежде красивой внешностью. Я много размышлял о влиянии поразительной красоты на женский характер; о многогранности красоты, которая складывается из отдельных черточек — носа, губ, подбородка, скул, глаз. А еще я дивился чувству юмора богов, их коварству и злобе: какую-нибудь женщину они наделяют великолепной фигурой, но лишают красивого лица. Или, наоборот, приставляют безупречное лицо к уродливой фигуре. Или придают чуточку несовершенства, и в результате получается ни то ни се.