Книга Музейный артефакт - Данил Корецкий

Через сорок минут запыхавшийся Трофимов звонил у знакомой двери.

Домработница Тася впустила его в прихожую, заставила разуться и провела в хозяйский кабинет.

Если бы не бесконечные ряды полок с книгами вдоль стен, то квартира профессора Сомова Порфирия Степановича ничем не отличалась бы от квартиры какого-нибудь инженера Петрова или фрезеровщика Сидорова. Если бы те, конечно, имели трехкомнатные квартиры в сталинских домах с высоченными потолками и мусоропроводами.

Иван прошел через гостиную с круглым, накрытым бордовой плюшевой скатертью столом под красным, с кистями абажуром и черным дерматиновым диваном с валиками и высокой спинкой с полкой наверху, на которой семь мраморных слоников «на счастье» попирали ажурные белые салфетки, а в шкафчиках по бокам наверняка хранился валидол, капли от кашля и прочие нехитрые лекарства. Правда, на низкой тумбочке вместо «КВНа» с огромной водяной линзой перед экраном уверенно стоял тяжелый полированный куб новейшего телевизора «Знамя-58М».

В кабинете одну стену занимали книжные стеллажи, а противоположная – увешана фотографиями, которые были изрядно потрепаны временем. С них смотрели лица людей, многие из которых наверняка уже пребывали в мире ином. На одном портрете взгляд Ивана споткнулся. Это был снимок Маяковского с размашистой надписью.

– Поздоровайся вначале, научный сотрудник Трофимов! – раздался скрипучий голос. Почти с таким же скрипом повернулось высокое зеленое кресло, стоящее у письменного стола перед окном. В кресле сидел семидесятилетний тщедушный старичок с огромной головой с лысиной, покрытой пигментными пятнами и клочками белых волос. Старичок был в заношенной клетчатой шведке, вытянутом на коленях трико и тапочках без задников на босу ногу. На носу сидели массивные роговые очки, в линзах плавали огромные глаза древнего, неимоверно мудрого осьминога.

– Ой, здравствуйте, Порфирий Степанович! – исправился Иван. – А вы что, были знакомы с Маяковским?

– Был. Я со многими был знаком. А ты, я вижу, не изменился. Такой же бесцеремонный и самоуверенный.

– Надеюсь, когда я звонил, вы меня узнали не по этим признакам… Мне было очень приятно, что вы меня помните. Даже моя начальница удивилась!

– Ну, как же я могу забыть наглеца, который нарисовал на меня такую мерзкую карикатуру…

Порфирий Степанович взял со стола лист бумаги.

– Может, надо показать это твоей начальнице? Пусть знает, что ее ждет!

На рисунке был изображен гигантский сом с лысой головой профессора. Чудовище попалось на удочку, и группа молодых людей вытаскивала его на берег. Внизу рукой Ивана Трофимова написано: «Сомов клюет на любое фуфло».

Ивану стало жарко. Значит, Сомов обиделся не на шутку, если не выбросил этот шарж и приготовил к его приходу.

– Простите, профессор. Иногда совершаешь поступки, за которые потом всю жизнь бывает стыдно.

Сомов усмехнулся.

– Ну да! Ты мне еще расскажи, что все это время мучился угрызениями совести! Ладно, с каким «фуфлом» ты ко мне пожаловал?

Иван молча выложил перед ним фотографии перстня, а также листок с перерисованными знаками древней восточной вязи.

Какое-то время Сомов молча рассматривал снимки, а потом произнес:

– Что это за колечко, Иван? И откуда оно появилось?

– Пока не знаю. Оно много лет хранилось в запаснике, еще с довоенных времен. Его никто не изучал. Вы можете прочесть эти надписи?

– Попробую… Похоже, это арамейский язык…

Сомов встал, порылся в книжных стеллажах, потом долго копался в столе. Наконец, положив перед собой несколько ветхих книг и общую тетрадь, распухшую от многочисленных вклеек и закладок, он повернулся к Ивану спиной и, отгородившись от него спинкой кресла, погрузился в расшифровку древних надписей. То и дело заглядывая в книги и тетрадь, профессор стал что-то набрасывать в небольшом блокноте, то и дело зачеркивая и переделывая написанное. При этом он что-то сердито бормотал.

Медленно тянулось время. Где-то под потолком жужжала жирная муха. Прошло не меньше часа. Наконец, Сомов достал из бювара лист именной бумаги и, заглядывая в исчерканный блокнот, принялся что-то писать каллиграфическим почерком. Муха стала биться в окно, причем с такой силой, что Иван подумал: как она не разобьет себе башку? А может, пробьет стекло и вылетит наружу? Вряд ли, ведь неизвестно ни одного такого случая… А случаи, когда мухи разбивают себе голову? Тоже неизвестны… Впрочем, когда обнаруживают дохлую муху, ее просто выкидывают в мусорное ведро, а не определяют причину гибели…

От этих научных размышлений его оторвал профессор Сомов. Он снова со скрипом развернулся в своем кресле и удовлетворенно потер руки.

– Внутри написано: «Иуда из Кариота». Снаружи: «Не жалей, что сделал…» Похоже, что этот перстенек принадлежал некоему Иуде, который сделал что-то нехорошее, и кто-то хотел его успокоить. Помнишь, что сделал Иуда Искариот?

– Нет, – замотал головой Иван.

– Вспоминай евангельские сюжеты! Картины «Тайная вечеря», «Поцелуй Иуды», «Распятие Христа»…

Трофимов напрягся.

– Подождите… Что получается… Выходит, это перстень того самого Иуды?! Но как такое может быть – ведь библейские мифы нематериальны!

– Скорей всего, конечно, имитация. – Сомов стал рассматривать фотографии. – Сразу видно, что вещь новая. За две тысячи лет и надписи сотрутся до неразборчивости, и камень выпадет, и морда обтешется так, что не поймешь – лев это или заяц…

– Кому нужна такая имитация?

Студент пожал плечами.

– Мало ли мистификаторов…

– Для новодела он слишком необычный, – задумчиво проговорил Иван. – Коллега его рукой прижал и обжегся так, что на больничный попал. А я тут же взял – холодный… И другие странности на своей шкуре почувствовал – то страх от него исходит, то время будто останавливается…

Сомов снял свои огромные очки, и глаза у него стали другими – обычные глаза немолодого усталого человека. Он протер их пальцами, помассировал вдавленные следы на переносице, кашлянул.

– Исторический материализм никто не отменял, молодой человек, – глядя в сторону, сказал он. – И коммунистическую идеологию тоже. Каждому здравомыслящему человеку ясно, что из религиозного мифа не мог появиться ни перстень, ни что бы то ни было. И каждому ясно, что никакой перстень не может обладать мистическими свойствами.

– Но я лично…

– Таковы незыблемые постулаты объективной действительности, – перебил его профессор. И продолжил: – Но существует еще субъективная действительность. Самовнушение вполне может вызвать самый настоящий ожог. Переутомление и стрессы порождают фобии, видения, даже галлюцинации. Вам все ясно, товарищ научный сотрудник?

Сомов снова надел очки и опять рассматривал молодого человека глазами, размером с чайное блюдце. Трофимов кивнул. По-другому профессор советского вуза говорить не мог. Отступление от идеологии – еще более тяжкое преступление, чем убийство. И спорить с ним не имело смысла.