Книга Невидимые руки - Стиг Сетербаккен

«НИКАКИХ СЛЕДОВ. Прошел год с момента исчезновения Марии (14)» — так было написано под фотографией. Эти скобки сопровождали ее со дня исчезновения. Она перестала быть Марией, она превратилась в «Марию (14)». Ее изъяли из мира живых в тот день, когда первые газеты опубликовали эту новость.

Заявление об исчезновении поступило вечером 27 апреля. Однако родители хотели, чтобы это как можно дольше не попадало в средства массовой информации. Как будто тут пролегала невидимая пропасть между надеждой и глухим отчаянием. До тех пор, пока не было сообщений в газетах, они верили, что она вдруг позвонит и попросит их заехать за ней в какое-то место. Но наконец всем стало ясно, что тянуть дольше нельзя и следует обратиться за помощью к соседям по району, по городу, к соотечественникам со всей страны, и обратного пути не стало. В спешке была созвана импровизированная пресс-конференция. На протяжении трех недель самые крупные газеты вели отдельную рубрику «Дело о похищении Марии». Потом все было сведено к проскальзывавшим иногда заметкам, периодически публиковалась страница, где суммировались все данные расследования до этого момента, чаще новость выражалась словами: «Ничего нового». Шум улегся. Со временем все дошло до полной тишины, до молчания, оказалось разобранным на части, словно строительные леса, которые уже нельзя снова пустить в ход.

Всё, если не считать безмерного ужаса ее родителей.

Вместо двадцати сотрудников следственного управления стали работать двенадцать. Вместо двенадцати восемь. Вместо восьми трое. Вместо троих один.

Двадцать — это означало, что ее найдут, возможно травмированную, но живую или же — кто знает — без повреждений, через несколько часов, через несколько дней… Вопрос был только в том, когда она вернется к своей матери.

Двенадцать — это означало, что надежды найти ее живой больше нет, но была уверенность найти труп, а затем установить того человека или тех людей, которые будут признаны виновными в похищении, приведшем к насильственной смерти.

Восемь — были последними, кто верил, что найдут ее тело, спрятанное где-нибудь в подвале, на мусорной свалке, на дне лесного озера, и что найдут, но не обязательно, а скорее — никогда не найдут того или тех, кто туда ее бросил.

Трое детективов должны были подготовить дело к закрытию, так чтобы не обидеть родственников. Они должны были собрать все данные и систематизировать их, чтобы можно было поднять бумаги в тот день — через неизвестное количество лет, — когда весенняя оттепель обнажит ее тело в месте, где искать ее никому не приходило в голову.

Эти трое были моими предшественниками, все это они должны были сделать. Так какого рожна мне нужно было в это дело вникать? Что выпадало на мою долю?

Рисберг объяснил мне, что им нужен от меня свежий взгляд, нужен пересмотр всех материалов человеком, который не участвовал в расследовании ранее. Зачем? Чтобы с чистой совестью закрыть дело. Последние полгода в деле практически не было продвижения. Моей задачей было суммировать анализ улик, сделать выводы и сдать дело в архив. Нужно было документально доказать, что все возможности расследования исчерпаны. В отчете должны написать, что в «Деле о похищении Марии» полиция сделала все, что было в ее силах. Юрист потом приложит заключение, что на основании чрезвычайно скудного материала, собранного следствием, очень трудно, если не сказать совершенно невозможно, предъявить обвинение кому бы то ни было из числа упомянутых в деле фигурантов, никто из которых не пошел на добровольное признание.

Я даже не сразу узнал ее голос, когда поднял трубку у себя в кабинете. Она сказала, что была в полной растерянности после моего ухода. Она ходила по квартире и думала о том, что именно ей тогда надо было мне сказать, что она хотела бы сказать еще, кроме того, что она уже сказала. Она не может вспомнить, сказала она, о чем мы говорили, сомневается, что было, а что не было сказано, не знает, привел ли наш разговор к чему-нибудь, не знает, что теперь будет. Спрашивала, не можем ли мы встретиться еще раз, сесть и спокойно поговорить обо всех деталях, и не потому, что она потребует от меня чего-то дополнительного, сверх того, что я в состоянии сделать, заверила она меня, а просто чтобы у нее имеется пища для размышлений. Она так и сказала — «пища для размышлений». Она не спала всю ночь, лежала и думала, пока не забрезжил рассвет. Не было никакой возможности успокоиться, все плыло перед глазами, она не способна сосредоточиться, не могу ли я помочь ей, чтобы она могла собраться с мыслями?

Когда я вошел в комнату, она уже накрыла на стол. На столе стояли чайник и тарелка с печеньем. Но в комнате, как мне показалось, произошли какие-то неуловимые изменения. Что-то стало другим по сравнению с прошлым разом. Теперь здесь не было холодно. Запах был не такой, как в прошлый раз. И раздавалось потрескивание горящего камина: за двумя стеклянными дверцами, почерневшими от копоти, можно было даже видеть огоньки пламени. Я подумал об Анне-Софии. Что-то меня всегда беспокоило, когда ее не было рядом со мной. Но по-видимому, она легче переносила мое отсутствие дома, когда я просто задерживался без предупреждения, чем когда я звонил и говорил заранее, что приду позже.

— Я вас ничем не угостила в прошлый раз, — сказала она, когда мы сели.

Я осмотрелся. Теперь не только у комнаты, но и у всей квартиры был приятный домашний вид, словно за минувшие сутки все вошло в свою наезженную колею, словно она приложила все усилия, чтобы показать свой дом с хорошей стороны.

Вот так, подумал я, все выглядело, когда здесь жила Мария. Мама девочки хотела показать, как тут было в прежние времена. И я попробовал представить себе того ребенка, который — до исчезновения — жил здесь, сидел на кухне за завтраком, вечером на диване у телевизора рядом с мамой, уходил, потом приходил, с которым мама разговаривала ласково, иногда сердито, — девочку с широкими скулами и двумя красными точками вместо глаз.

— Когда это случилось, — сказала она, — мне пришлось продумать все возможные варианты.

Она посмотрела на меня с потерянным видом.

— Абсолютно все. Понимаете?

Я сказал, что понимаю.

— Я подумала обо всех, кого знаю. Обо всех, кто хоть как-то соприкасался с Марией. Мне пришлось представить себе, не был ли это кто-то из них, не могло ли случиться, что это они… что-то сделали. Пришлось представить себе всех, кого я знаю. Я перебирала их одного за другим. Вспоминала все, что связано с ними. Пыталась дойти до каких-то особых ситуаций, связанных с ними и с ней, до чего-то сказанного, на что я не обратила внимания тогда, но что теперь могло оказаться важным. До чего-то, что может разоблачить их, показать на похитителя.

Она засмеялась, глядя в пустоту.

— Несколько дней я думала, что все они убийцы. Да и вы тоже…

— Мы?

— Полицейские. Ваши коллеги. Они все время хотели, чтобы я так думала обо всех, кто знал Марию, обо всех, кто с ней общался. Они спрашивали, не могу ли я вспомнить что-то такое, что может оказаться важным. Может послужить подсказкой, уликой. Казалось, они не отвяжутся до тех пор, пока я сама не назову им того, кто это сделал. Именно так мне казалось.