Книга Загадка да Винчи, или В начале было тело - Джузеппе Д'Агата

Они наверху, Вийон: они висят на веревке. И мы пять веков спустя привязаны за горло к нашему поколению. Как и они когда-то, мы тоже недавно беззаботно веселились, праздновали с друзьями конец рабочей недели в каком-нибудь баре. Но, еще не дожив до зрелости, почувствовали в себе признаки разложения, сладковатый запах гнили, которым пропитаны все наши сверстники. Мы были слишком молоды, пока шла война,[9]а теперь уже поздно: мы стареем, а мир, как мы того хотели, преображается, сбрасывая старую кожу. Хотя, может быть, нам это только кажется. Тем хуже.

Мы художники с бледными лицами и такими же бледными именами, растратившие себя впустую. Таких людей нет смысла вешать, потому что они уже приговорены, — мы сами себя уничтожим, не дожив до седых волос: окончательно погрузимся во мрак меланхолии и неврозов, который уже носим в себе, и доживем свой век как водоросли.

Извини меня, Вийон, что я бубню всякую чушь и тревожу твою память. Дворники не успевают за этим ливнем. Похоже, конца ему нет; через стекло по-прежнему ничего не разглядеть, как чуть раньше, когда мы ели и разговаривали о нашей теории. Ты знаешь, она очень увлекала меня после войны, но сейчас я не хочу о ней говорить, потому что каждое слово все больше ее обесценивает.

В таких случаях единственный способ спасти что-то важное — это не давать определений, стараться не называть вещи своими именами, и не давать характеристики: красиво или уродливо, велико или мало, близко или далеко, — и, главное, не говорить о цвете. Поэтому я, за исключением случаев, когда моя профессия к этому вынуждает, избегаю цвета. Даже черный и белый меня теперь раздражают.

Я делал вид, что слушаю их, но на самом деле смотрел в залитое дождем окно, потому что мне было скучно, когда они говорили о том, что скоро снова начнется жизнь, наши картины наполнятся смыслом и мы опять будем нужны публике. Пока мы ели, я размышлял о двух своих идеях, связанных со «спасением человечества». Одна из них касается моего личного спасения и представляет собой не более чем обычное бегство от проблем. Другая имеет антропологический размах и является долгосрочным планом, и тем не менее она основательнее и серьезнее того, что предлагают они, либеральнее их проекта, я назову вещи своими именами, революции. В основе моей концепции — тайна природы, имя которой «рак», и это тоже одно из запрещенных к употреблению слов. Ужас, предубеждения и преувеличения, связанные с этим словом, лишь слабое отражение силы, с которой смертоносные ножницы разрезают, вторгаются в драгоценную целостность человеческого тела. Этот удивительный механизм не имеет себе равных.

В сравнении с ним то, что задумывают какие-то пять-шесть человек, не более чем жалкая попытка бунта. Задумайся: два рычага, которыми ты регулируешь вентиляцию и отопление, могут занимать бесчисленное множество положений. Это бесконечная игра, которая завладевает частью внимания водителя. Но для чего она нужна? Для того, чтобы снизить агрессивность во время пробок. Это хороший способ обезопасить автомобилистов, не приверженных абстракциям и, как следствие, подверженных приступам агрессии. Это тебе подтвердят механики, от которых современная индустрия требует знания методов психологического воздействия на людей с помощью предметов. А механики человеческого тела, которые близко знакомы с тем, что я не хочу называть вслух, описывают, как то же самое происходит в нашем теле: вирус проникает в здоровую клетку и, используя в качестве оружия кислоты, содержащиеся в ее собственном ядре, преобразует генетический код. Тем самым в этой несчастной мельчайшей частице всего живого необратимо нарушается синтезирование белков, и тогда она сходит с ума. Точнее, осознав свое рабство, пожизненное служение, к которому ее принуждают функции организма, начинает бунтовать и чинить беспорядки, перестает подчиняться поступающим к ней сверху приказам органа или части тела. Но медики никогда об этом не говорят, они не могут допустить, что прогрессирующая опухоль является толчком для эволюции. Они предпочитают строить заграждения, оцеплять ее кордоном бесполезного лечения, потому что не знают, что, как воплощение плана природы, как ее замысел и аллегория, она выражает потенцию развития, постепенной адаптации к меняющимся экобиологическим условиям. Эта разрастающаяся смерть на самом деле доказательство того, что мы будем способны выжить в будущие времена.

Сопричастность к хаосу безумной, больной клетки, ее непредсказуемость, в противоположность предопределенности, которая существует в жизни каждой здоровой клетки, придает ей энергию и жизнерадостность. Она так сильна, что невольно убивает человеческий организм, еще не готовый ее принять. Но природа не статична, хотя может показаться, что она бесконечно дублирует свои механизмы. И даже если рак и ограничен пока смертью, мне очевидно, что в нем заключена система, которая стремится изменить бесконечно повторяющийся путь, проделываемый материей между рождением и смертью, сломать старый детерминизм, столь свойственный биологии. В далеком будущем, когда этот замысел природы будет завершен, цепь, соединяющая поколения, будет разорвана, тяжелый груз наследственности, который через генетический код родители передают детям, отброшен, люди станут свободными и смерть, которой все так долго боялись, будет не черной дырой небытия, а материалом, скрепляющим все живое.

Машина скользит по шумным ручьям, бегущим по асфальту.

Но я уже некоторое время живу в мыслях не о всеобщем благе, а о том, как распорядиться собственной жизнью, о том, что я обычно называю «бегством». Мне все чаще случается оказываться рядом с каким-нибудь посольством, и я всякий раз внимательно разглядываю особняк, в котором оно располагается, хотя знаю, что внутри — самые обычные интерьеры буржуазных квартир. Я и сегодня замедлил шаг рядом с одним из них, но не остановился. Все-таки мне не хватает стимула, чтобы уехать, хотя я не вижу никакого смысла ни в жизни на этом поганом клочке земли обетованной, ни в исполнении долга гражданина, к которому она обязывает.

Я остановил взгляд на своем лице, отраженном в зеркале заднего вида. Он выглядело напыщенным, но в то же время не лишенным достоинства, немного старинным. Воплощение постоянно сдерживаемого раздражения, разочарований и несостоятельности. У всех нас были такие лица.

Нас не корите тем, что палачам

Мы в руки были отданы судом:

Ведь слишком часто, как известно вам,

Где зло, где благо, мы не сознаем.

Предстали наконец мы пред Творцом,

Чтоб Он Своими возвестил устами

Тем, кто Его закон не чтил годами,

В рай или же в геенну им дорога,

А вы, коль скоро мы в расчете с вами,

О милосердье к нам молите Бога{3}.

В первый раз, Вийон, мне довелось видеть висельников много лет назад, во время войны. Товарищи партизаны болтались на площади в такой же ноябрьский день, как теперь. Я надеялся, что мне еще удастся увидеть повешенных. И такой случай скоро представился. Целый лес, роща мертвых, матерей и отцов семейств, все с отяжелевшими, вытянутыми ногами, в трех метрах от земли. Университетские весельчаки прогуливались среди них, изучая анатомию.