Книга Лена Сквоттер и парагон возмездия - Леонид Каганов

— Илена… — Гёл улыбнулась своим накрашенным жвачкоприемником с непозволительной для делового этикета искренностью. — Меня определили к вам на практику!

Это со мной случается редко, но в этот момент я почувствовала, что мир перевернулся. Это было невозможно, это было немыслимо! Но оно стояло передо мной и улыбалось.

— То есть как это — на практику? Кто? Откуда? Зачем?

— Я на пятом курсе в Академии управления. — Гёл смутилась. — У меня практика. По окончании я буду работать в Корпорации, а сейчас меня…

— При чем тут я? Кто тебя направил ко мне?! — возмутилась я.

— Позорян, — пролепетала гёл.

Я распахнула свой нотик и заскребла ногтями по кнопкам, влетая в служебный интерфейс центральной базы документооборота. Ипатьевская слобода! Так и есть: документ номер 435173 от сегодняшнего числа гласил, что стажер Дарья Филипповна Босякова прикрепляется для прохождения практики к проект-менеджеру Илене Петровне Сквоттер. При этом стажер прикрепляется к проект-менеджеру на полный рабочий день и обязан сопровождать его на всех переговорах.

И я почему-то сразу решила, что за мной приставлена слежка от СБ. Схватив Дарью Филипповну за рукав, я двинулась прямиком даже не в кабинет Позоряна, а в директорат.

Любому, кто хвастает, будто распахивает дверь в директорский кабинет ногой, не верьте. Так говорят лишь неудачники, которые даже в собственную квартиру не решаются распахнуть дверь ногой, потому что в конце месяца квартирная хозяйка увидит царапину и поднимет квартплату. Дверь к директору не распахивают ногой даже французско-бельгийские хозяева Корпорации. Mauvais ton. Постучать, улыбнуться секретарше, спросить на месте ли, спросить разрешения, и только тогда, не дожидаясь разрешения, ввалиться в кабинет, волоча за собой обалдевшую Дарью Филипповну.

Господин Игнаптев имели ланч. Неистребимая российская ментальность, которая заставляет если не самих олигархов, то их верных сторожевых сфинксов питаться гамбургерами, сидя за рабочим столом из карельской березы, — она не имеет никаких объяснений. К этому просто надо привыкнуть. Они так питаются. Даже они. Огромные щеки работали как кузнечные мехи, и все это в целом напоминало реликтовую производственную гимнастику, о которой мне рассказывала когда-то мать. Итак, господин Игнаптев имели ланч. При моем появлении его глаза округлились и теперь по дизайну идеально гармонировали с раздувшимися щеками.

— Ах, простите, Илья Мурадович! — всплеснула я руками, изображая discomfiture. — Мне, наверно, лучше зайти позже… — И, прежде чем он кивнет, добавила: — У нас просто большое ЧП.

— Фто флуфилоф? — прожевал в пространство Игнаптев и сделал неопределенный жест кистью, который на языке бизнес-этикета как бы означал и предложение присаживаться, и предложение присоединиться к гамбургеру, хотя на самом деле, конечно же, не означал ничего, кроме gentile досады.

Я выдержала паузу, необходимую, чтобы он перестал давиться, и начала:

— Илья Мурадович, вы же знаете, я работаю без отпуска который месяц! Вы знаете, что я веду и ПЖ, и Циску, и этих наших pesky новосибирцев, и IBM, и РПЦ, и всю канадскую сеть, и Демидова с его шампунями, и Фольксбаттер с его маслом, и Снуппи, и Казахаэро, и это не считая интернета и IT-проектов! Вы же знаете, какое это дикое напряжение! Я за последние полгода сопровождала контракты на общую сумму семь миллионов долларов — я специально подсчитала, вы можете проверить! — Я распахнула нотик и искоса глянула в него. — Это я, как вы знаете, спасла переговоры с Демидовым! Это я подвинула Казахаэро по ставкам так, как никто даже не мечтал их развести! Это я выбила у Циски скидку еще на полпроцента! Я принесла Корпорации доход в полтора миллиона долларов! Этого, конечно, никто не подсчитывал, но…

— Даже чуть больше: один и шесть миллиона, — рассеянно перебил Игнаптев.

— Ах вот как?! — возмутилась я. — Ах, значит, за мной все пересчитывают?!

— Леночка, Леночка. — Игнаптев примиряюще поднял пухлую ладошку. — Мы за всеми считаем, мы все видим, мы вас очень ценим, и я решительно не понимаю, что, собственно, вызвало…

— Илья Мурадович, вы представляете, какой груз ответственности лежит на мне? Какая нагрузка? Ведь мне всего двадцать один год, и девочки в моем возрасте цветут и радуются молодости, и только я… одна… всегда… — Зажав ладонью рот, я расплакалась, представив Микки Мауса.

Я всегда представляю Микки Мауса, когда необходимо расплакаться при людях. Поначалу я представляла его во всех деталях с распоротым брюшком, теперь же мне достаточно поймать stream настроения. Когда мне было три года, мама купила мне плюшевого Микки, которого я полюбила больше, чем любила маму. Когда через год мама это поняла, она принялась шантажировать меня. Бить ребенка ей запрещала методичка «Kinder Psychologie» настойчиво присланная бабушкой из Мюльхайма и неправильно понятая из-за скверного знания немецкого. Поэтому мама считала гуманным срывать зло на моем Микки. Микки ставили в угол, Микки шлепали по furry попе, Микки запирали в ящике стола на неделю. Natürlich, ребенком я была неуправляемым, а моя мать отнюдь не являлась парагоном спокойствия. Но все зло, причиненное Микки, не заставляло меня устыдиться проделок, а лишь оправдывало их, толкая на новую месть, словно за расстрелы партизан. Я не помню, в чем заключалась та проделка, после которой у Микки сгоряча были отрезаны уши маникюрными ножничками. Опомнившись, мать и плакала, и извинялась, и сама пришила их обратно, оставив неизгладимый шов в детской душе. Мы в тот раз помирились, но это продолжалось недолго — в следующем приступе fury мать теми же маникюрными ножничками вспорола Микки живот, а после для чего-то запустила руку внутрь и цинично выбросила на пол клок синтепона. Позже она, конечно, клялась, что по сравнению с некогда отрезанными ушами нынешняя небольшая щель в боку и клок синтепона казались ей менее обидным поступком. Она не учла, что в свои пять лет, благодаря посредственному телесериалу про больницу, я уже имела самые общие представления об анатомии и хорошо понимала, что вырванный из брюшины и упавший на пыльный пол синтепон несовместим с жизнью Микки, в отличие от отрезанных ушей. А увиденный в гостях мультик про вуду-зомби однозначно давал понять, какая судьба ждет Микки, если я осмелюсь продолжать считать его живым. Микки, к утру зашитый мамой, был мною в тот же день тайно похоронен в тихом углу нашего поганого двора под кустом сирени.

«Леночка, Леночка, Леночка!» — услышала я ритмично доносившиеся звуки, и в мои губы начал робко тыкаться пластиковый стаканчик с водой.

— Павлик? — прошептала я одними губами, сжимая в руке плюшевого Микки с заплаткой на пузе. — К черту Корпорацию, к черту горы и деструктив, зачем мне эта бесконечная желчная суета, разве для того я живу на свете?

— Леночка, Леночка, да что с вами?!

Я поняла, что отвлеклась и переиграла. Впрочем, это было к лучшему — я знала, что произвела нужный эффект.

— Простите, Илья Мурадович, — выдавила я, мотнула челкой, и слезы разом высохли, словно всосались в щеки, оставив пару тянущих дорожек. — Простите. Стресс. Критические дни. Кризис.