Книга Тень - Карин Альвтеген

— Мой отец и Йозеф Шульц поняли, что поступки человека похожи на детей, которые продолжают жить независимо от нас и нашего желания влиять на них. Шульц и мой отец принадлежат к тому меньшинству, которое считает, что наградой за доброе дело является сама возможность его совершить. Это важно, чрезвычайно важно. Они доказали, что мы, побеждая собственный страх, побеждаем самого сильного врага. Я бесконечно благодарен за то, что моим отцом стал Аксель Рагнерфельдт и что у меня есть возможность передавать его идеи дальше.

Раздался взрыв аплодисментов. Ян-Эрик открылся зрителям, сделал шаг им навстречу, заставил поверить, что, по сути, все они похожи, как члены одной большой семьи. Но он еще не закончил.

— Я пришел сюда сегодня для того, чтобы продолжить начатое моим отцом и сделать так, чтобы Йозеф Шульц стал образцом для всех нас.

Ну вот, теперь действительно всё. Он посмотрел на нее и с удовлетворением отметил, что она хлопает не так, как другие. Чуть медленнее, держа ладони немного под углом, словно говоря: ты великолепен, но не думай, что тебе удастся получить то, что ты хочешь. Именно такой сигнал и доказывал, что ему это непременно удастся. Про себя он уже заранее радовался успеху.

Пришло время отвечать на вопросы. В зале зажегся свет, и теперь он мог рассмотреть публику. Общая масса внезапно обрела множество лиц, и, вернувшись на место за кафедрой, он закрыл глаза и попытался получить удовольствие от этого мгновения. От секунды, по истечении которой в центре внимания опять окажется его отец. Вырвавшись из богадельни, где пребывает его тело, душа отца прилетит сюда, и Яну-Эрику опять придется отступить на второй план.

Аксель Рагнерфельдт добился того успеха, который большинство родителей желают собственным детям.

Пожилой мужчина в конце зала поднял руку, и Ян-Эрик дал ему слово.

Не тыкай в человека пальцем, как баба. Показывай всей рукой.

— Я хотел спросить о книге «Тень».

Мужчина говорил с акцентом. Этот роман получил Нобелевскую премию. О нем спрашивали чаще всего.

Последнее из целого ряда триумфальных произведений наконец убедило Шведскую академию. В двухтысячном году, по итогам голосования, главная героиня романа Симона, выдержав жесткую конкуренцию с Кристиной из тетралогии Муберга про эмигрантов, была признана лучшим женским портретом в литературе XX века.

— На эту книгу, как известно, написано бесконечное число рецензий и отзывов, но я более всего поражен ее достоверностью. Когда меня освободили из Бухенвальда, мне было четырнадцать лет, и мне, выжившему в концентрационном лагере, трудно представить, как человек, который не пережил это сам, смог так точно все описать. Ваш отец, по-видимому, провел фундаментальное исследование, поскольку книга содержит множество совпадающих с реальностью фактов. В связи с этим мне хотелось бы спросить, как он собирал материал?

«Понятия не имею». Но так ответить нельзя.

Нужно поднапрячься, чтобы интересующаяся литературой публика осталась довольна.

— Мой отец был чрезвычайно закрыт в плане творчества и никогда ни с кем не делился. Никогда не рассказывал о том, как он собирает материал или откуда черпает идеи. В периоды, когда отец писал, он говорил, что «находится в состоянии», при котором слова сами приходят к нему, а он просто выступает в качестве приемного устройства.

Это было правдой, хоть ничего и не объясняло. Ян-Эрик и сам был бы не прочь узнать более точный ответ.

Задали еще несколько привычных вопросов. Отвечая, он избегал смотреть ей в глаза. Хотел, чтобы она засомневалась. Испугалась, что потеряла его. Но он постоянно чувствовал ее присутствие. Краем глаза фиксировал каждое ее движение.

Вечер всегда заканчивался чтением вслух. Он прекрасно знал, что его голос, так похожий на отцовский, способен обмануть слушателей. Свет погас, фотография Акселя Рагнерфельдта на экране померкла. Сцену освещала лишь точечная лампа на ораторской кафедре. Чаще всего Ян-Эрик читал один и тот же отрывок. Тщательно изучив отцовские записи, он добился полного сходства интонаций. Время от времени он поднимал взгляд и смотрел на нее поверх очков. Обычно он носил линзы и только на выступления надевал очки — так он больше походил на оригинал.

Последние строки он знал наизусть. Он читал их так часто, что мог спокойно наблюдать за публикой.

— Но, когда дело свершилось и наступил вечер, ею овладели сомнения. Мятежный, тревожный дух разбил бивак у того же огня. Твои дела, добрые или злые, расходятся, точно круги на воде. Убегают вдаль и вечно находят новые тропы. Поэтому последствия твоих поступков бессчетны, и неизмерима твоя вина за них.

Выступление закончилось, он медленно закрыл книгу, и софиты снова осветили сцену. Его голос растворился в полной тишине, и этой паузой немедленно воспользовался страх. Вечная боязнь того, что именно сейчас это случится. Публика в едином порыве поднимется и оглушающим ревом выразит свое разочарование. Он ни на что не годен. Он посредственность. Но тут, освобождая его от страхов и наполняя собой его жилы, раздались аплодисменты. Звук вдохновенно хлопающих ладоней согрел его, точно любовное объятие.

Он великолепен, он всем нравится.

Скорее бы расслабиться, добраться до мини-бара в гостиничном номере.

Прежде чем уйти со сцены, он посмотрел на женщину долгим взглядом.

Приходите в ложу.

На автоответчике обнаружились три сообщения. Первое от Элен, его дочери. Он забыл позвонить, как обещал. Второе от жены Луизы, она сердилась из-за того, что он не позвонил Элен. А третье от некой Марианны Фолькесон, которая разыскивала его, чтобы спросить о Грете Персон — экономке, жившей у них в семье, когда Ян-Эрик был маленьким. Дело давнее, однако, по распоряжению отца, акционерное общество Рагнерфельдт по-прежнему ежемесячно выплачивало Грете определенную сумму, что-то вроде пенсии за долгую и верную службу. Ян-Эрик записал номер Марианны Фолькесон и уже начал набирать номер дочери, когда в дверь осторожно постучали.

Он отключил мобильный и открыл.

Наконец-то ему не нужны слова-лауреаты. На этой сцене он и так звезда.

Ночью ему не придется страдать от одиночества.

* * *

«Отлично».

Именно это слово пришло ей в голову, едва она утром открыла глаза, хоть она, убейте, не понимала, откуда оно могло взяться. Она бы не удивилась, если бы подумала что-нибудь вроде «достали» или «задолбали», но это было именно «отлично» — слово, для которого у нее уже давно не было никаких поводов.

Луиза Рагнерфельдт завтракала, сидя за кухонным столом и слушая утреннюю возню дочери. Вблизи постепенные изменения незаметны. Только на расстоянии ты начинаешь отчетливо видеть, что распад прогрессирует, и уже невозможно дольше притворяться, будто ничего не происходит.

Как всегда. И пусть. Могло быть хуже.