Книга Свой среди волков - Шон Эллис

Чужаки были редкостью в наших краях — разве что бродячие циркачи. Даже цыгане, приходившие на сбор урожая, были те же самые, из года в год. Может, поэтому совершенно отсутствовала преступность. Мы постоянно оставляли двери незапертыми. Любой, проходя мимо, мог запросто войти без стука и вскипятить себе чаю. Самая настоящая коммуна. В худшем случае кто-то мог недосчитаться цыпленка и сообщить об этом Филу — местному полисмену. Он всегда точно знал, где искать преступника. Фил совершал добрососедский визит, и на следующий же день целых два цыпленка таинственным образом появлялись в курятнике у пострадавшей стороны.

Моя мама Ширли родила меня в двадцать четыре года. Она понимала, что ей придется растить меня в одиночку, без всякой помощи. В то время и в подобного рода обществе этот поступок выглядел крайне вызывающим. Но ее родители оказались людьми, несомненно, добрыми и понимающими. К сожалению, мое происхождение остается для меня тайной — по-видимому, моя мать была влюблена в кого-то недостижимого по той или иной причине. Я даже не уверен, что отец знал о моем появлении на свет. Все, что я могу сказать, — это что после него она не смотрела на других мужчин. Но мне до сих пор неизвестно, кто он. Даже сейчас, сорок пять лет спустя, мама не желает говорить об этом.

Мне кажется, что, скорее всего, он был цыганом. Но не каким-нибудь там грязным бродягой или жестянщиком — это в теперешнем мире за ними прочно укрепился такой образ. Цыгане, которых мы знали, были совсем другими людьми — искренними и чистоплотными, преданными своей семье и вполне порядочными. Они странствовали по всей стране в пестро раскрашенных повозках, запряженных лошадьми, и нанимались на всякую работу. Они собирали хмель и фрукты в Кенте, овощи и ягоды в Норфолке. Иногда им случалось ненадолго задержаться на равнинах, но место их обычной стоянки находилось за деревней, у старой цыганской дороги, называемой Бродяжий тракт.

Каждое лето я наведывался туда поиграть с ними. Прихватив с собой псов, я уходил из дому, пока фермерские работники убирали зерно в поле и охотились на кроликов. На стоянке нас встречало множество цыганских собак, больших ищеек. Особенно я запомнил одну, по имени Скрафф. Это была какая-то помесь с волкодавом — воистину огромный пес. Он мог весь день напролет гоняться за кроликами — пока не упадет от усталости.

Немного выше по дороге располагалась стоянка особенного табора. В нем правила старая цыганка, которая, поговаривали, умела лечить всякие болезни. Она была очень старой и очень мудрой. С длинными седыми волосами, в больших золотых серьгах, она выглядела точно колдунья с картинки из какой-нибудь современной книжки сказок. К ней приходили за помощью люди с разными недугами. Не знаю, исцеляла ли она их на самом деле, но никто не осмелился бы уличить ее в обмане. Люди боялись, что на того, кто скажет о ней плохо, она наложит страшное проклятие.

У цыган я чувствовал себя как дома. Мне казалось, матери нравится, что я хожу к ним, хотя она никогда и словом об этом не обмолвилась. Может быть, она втайне желала, чтобы я познакомился там с моим отцом или его родственниками. Дело в том, что среди наших ребятишек водить дружбу с цыганами считалось довольно зазорным. В деревне их не особенно привечали и ясно давали понять это в пабах и в магазинах. Так что я с детства хорошо понимал, каково это — чувствовать себя изгоем.

Я рос одиноким ребенком. Пока мне не исполнилось одиннадцать, я посещал занятия в местной школе, но друзей своих не помню совершенно. Хотя, видимо, они все же были. У меня сохранились воспоминания о том, как я бросаю в дерево на приходском дворе за церковью палки, чтобы раздобыть каштанов для игры в конкерс, и как меня потом отчитывает викарий. Вряд ли я мог затеять такое в одиночку. Но я рос без отца, и возможно, поэтому другие дети относились ко мне с некоторым пренебрежением. А может, я просто не испытывал особой потребности в друзьях-сверстниках — ведь у меня была Виски и фермерские псы. Уж они-то никогда бы не стали дразнить и обижать меня или отпускать мне тумаки и подзатыльники.

Скорее всего, мне было попросту некогда обзаводиться друзьями. Насколько я помню, сразу после школы нужно было спешить домой, чтобы набрать дров для очага или покормить животных. А когда приходила пора собирать урожай, меня и вовсе на несколько недель освобождали от занятий, потому что моя помощь требовалась на ферме. В школе не имели ничего против моего отсутствия. Во-первых, я никогда не был особенно выдающимся по части занятий, а во-вторых, многие другие дети в горячую пору точно так же превращались из учеников в работников. Учителя уделяли больше внимания тем, кто подавал какие-то надежды в постижении наук, а судьба всех остальных не особенно их занимала. Так что я мог беспрепятственно предаваться изучению того, что интересовало меня по-настоящему. Не считая истории искусств, это были предметы, связанные с жизнью животных, а именно — биология и естественные науки. Ну и, пожалуй, еще спорт. Уж в этом-то мне не было равных. Я состоял во всех спортивных командах — футбольной, по регби и крикету. Мне нравились все игры с мячом и любые виды тренировок.

Еще я очень любил рыбалку. В деревне было три больших пруда. Однажды летом один из них пересох, и я помню, как мы спасали рыб: нужно было набрать их полное ведро и со всех ног бежать к другому пруду, чтобы они не успели погибнуть по дороге. Северный Норфолк изобиловал дюжинами мелких прудов, или «лунок», как их называли. Часто они встречались прямо посреди поля, окруженные высокими деревьями. Эта любопытная особенность местного ландшафта имела множество теорий происхождения. Некоторые говорили, что это воронки, оставленные взрывами немецких бомб во время Второй мировой войны. Другие — что это остатки шахт по добыче каких-то минералов. Но, как бы то ни было, эти «лунки» с водой были полны рыбы. Дети, такие, как я, ловили в них карпов, лещей, щук и плотву, получая от этого огромное удовольствие.

Иногда мы рыбачили вдали от дома. На расстоянии почти четырех миль от Большого Мессинхэма был один особенный пруд. В нем водились дивные, крупные золотистые рыбины. Но каждый раз по ходу дела появлялся разъяренный фермер, бегущий через поле в нашу сторону. Он выкрикивал ругательства и грозил нам здоровенной палкой, так что мы быстренько запрыгивали на велосипеды и давали деру.

У меня был зеленый «Чоппер»[2]. В то время это было невероятно круто. Скорее всего, мой дед нашел его на какой-нибудь свалке. Когда я впервые его увидел, велосипед был весь покрыт ржавчиной и вдобавок выглядел так, будто по нему туда-сюда проехали асфальтовым катком. Но дедушка его починил, покрасил, поменял сиденье, и велосипед сделался моей главной гордостью.

Единственное, чего не было в нашем селении, так это врача-хирурга. До соседней деревушки Харпли, где практиковал доктор Боуден, было около двух с половиной миль. Эту дорогу я знал хорошо. Болезни обходили меня стороной, но я был отчаянным малым, и меня частенько приходилось штопать после очередного падения с велосипеда или после травмы, полученной во время игры в футбол или регби.

Вообще я спокойно относился к врачам, но дантистов ненавидел всей душой. Мне только однажды довелось побывать на приеме у зубного. Это случилось в Фейкенхэме, небольшом городишке примерно в дюжине миль от нашего дома. Мне было одиннадцать лет. Доктор сказал, что нужно удалить коренной зуб. Невзирая на то что он сделал мне местную анестезию, такой жуткой боли я не испытывал никогда. Он уперся мне в грудь коленом и силился выдернуть этот несчастный зуб. Более кошмарного переживания я не припомню за всю свою жизнь. За несколько минут я тысячу раз проклял все — этот запах, этот шум, этот укол и эту адскую боль. Я пообещал себе, что больше никогда в жизни, ни за какие блага мира даже близко не подойду к дантисту. И, надо сказать, слово я сдержал. Дело в том, что эта клятва заставила меня уделять особое внимание гигиене. С тех пор я потерял лишь один-единственный зуб, и то он был выбит в схватке со взбесившимся волком.