Книга Две Дианы - Александр Дюма

– Нет, вы ребенок, Диана, – ответил Габриэль. Его гнев незаметно уступил место печали. – Вы настоящий ребенок. Я не сержусь на вас: ведь вам всего лишь двенадцать лет. Сердиться на вас было бы просто несправедливо и глупо. Я вижу только, что совершил нелепую ошибку, привязавшись так пылко и глубоко к юному и легкомысленному существу… Однако повторяю: я на вас не в обиде. Но будь вы сильнее, найди вы в себе силу воли, чтоб воспротивиться несправедливому приказу, сумей вы добиться хотя бы небольшой отсрочки, Диана, мы были бы счастливы, потому что вновь обрели своих родителей, а они, по-видимому, знатного рода. Я тоже, Диана, собирался посвятить вас в большую тайну; лишь сегодня она открылась мне. Но теперь это излишне. Я опоздал… Я предвижу, что всю жизнь буду вспоминать вас, Диана, и что моя юношеская любовь будет всегда гореть в моем сердце. Вы же, Диана, в блеске двора, в шуме празднеств быстро потеряете из виду того, кто так любил вас в дни вашей безвестности.

– Никогда! – воскликнула Диана. – Послушай, Габриэль, теперь, когда ты здесь, когда ты можешь поддержать мое мужество и помочь мне, хочешь, я откажусь ехать с ними и не поддамся ни на какие просьбы, ни на какие уговоры, а навсегда останусь с тобой?

– Спасибо, дорогая Диана, но отныне перед богом и людьми ты принадлежишь другому. Мы должны покорствовать своему долгу и своей судьбе. Каждый из нас пойдет своей дорогой: ты – ко двору и к его утехам, а я – в стан бойцов. Только бы дал мне бог когда-нибудь свидеться с тобой!

– Да, Габриэль, мы свидимся, я буду тебя вечно любить! – воскликнула Диана, со слезами на глазах обнимая юношу.

Но в этот миг на смежной аллее показался Ангерран, а следом за ним госпожа Левистон.

– Вот она, сударыня, – сказал Ангерран, указывая на Диану. – А, это вы, Габриэль! – произнес он, заметив молодого графа. – Я поехал в Монтгомери повидаться с вами, но встретил карету госпожи Левистон, и мне пришлось вернуться.

– Герцогиня, – обратилась к Диане госпожа Левистон, – король дал знать моему мужу, что ему не терпится увидеть вас и чтобы я ускорила наш отъезд. Мы отправимся в путь через час, если вам угодно.

Диана взглянула на Габриэля.

– Мужайтесь! – горячо шепнул он ей на ухо.

Диана, всхлипывая, быстро убежала к себе.

Через час, когда в карету уже вносили вещи, она вновь появилась в саду, одетая в дорожный костюм. У госпожи Левистон, следовавшей за нею как тень, она попросила позволения в последний раз пройтись по саду, где провела в играх двенадцать таких беззаботных и таких счастливых лет. Габриэль и Ангерран пошли следом за нею. Диана остановилась перед кустом белых роз, посаженных ею и Габриэлем в прошлом году, сорвала две розы, одну приколола к своему платью, другую протянула Габриэлю. Юноша почувствовал, как в этот миг в его руку скользнул конвертик. Он быстро спрятал его. Потом, распрощавшись с аллеями, рощами, цветами, Диана наконец подошла к карете и пожала руки слугам и поселянам, которые все знали и любили ее. Бедная девочка не могла выговорить ни слова, она только дружески кивала головой провожающим. Затем поцеловала Ангеррана и Габриэля, нимало не смущаясь присутствием госпожи Левистон. К ней даже вернулся голос, когда на последние слова ее друга: «Прощай!» – она возразила: «Нет, до свидания!»

Наконец она села в карету и, сделав гримаску, которая так шла к ее детскому лицу, спросила госпожу Левистон:

– А вы не забыли уложить наверх мою большую куклу?

Карета умчалась.

Габриэль открыл полученный от Дианы конвертик: там оказалась прядь ее красивых пепельных волос, которые он так любил целовать.

Месяц спустя Габриэль приехал в Париж и явился во дворец Гизов, где представился герцогу Франциску де Гизу[5]под именем виконта д’Эксмес.

III. В лагере

– Да, господа, – говорил окружавшим его офицерам герцог де Гиз, входя в свою палатку, – да, сегодня вечером, двадцать четвертого апреля тысяча пятьсот пятьдесят седьмого года, вернувшись на неаполитанскую территорию и овладев Кампли, мы приступаем к осаде Чивителлы. Первого мая, взяв Чивителлу, мы раскинем лагерь перед Аквилой. Десятого мая мы будем в Арпино, а двадцатого – в Капуе, где заночуем, подобно Ганнибалу. Первого июня, господа, я намерен дать вам возможность увидеть Неаполь, если будет угодно господу богу.[6]p>

– И папе, брат мой, – заметил герцог Омальский. – Если я не ошибаюсь, его святейшество после всех посулов помочь нам своими солдатами до сих пор предоставляет нас самим себе, а наша армия едва ли настолько сильна, чтобы так углубляться в чужую страну.

– Павел Четвертый не может оставить нас без поддержки, – возразил Франциск, – он слишком заинтересован в успехе нашего оружия… Какая прекрасная ночь, господа! Прозрачна и светла… Господин маркиз д’Эльбеф, – продолжал он, – что слышно про обозы с провиантом и снарядами из Асколи, обещанные нам? Надеюсь, сюда-то они наконец прибудут?

– Да, я слышал об этом разговоры еще в Риме, монсеньор, но с тех пор – увы!..

– Простая задержка, только и всего, – перебил его герцог де Гиз, – и, в конце концов, мы еще не совсем обнищали. Взятие Кампли несколько пополнило наши запасы, и, если бы я через час заглянул в шатер каждого из вас, уверен, я увидел бы хороший ужин на столе. Идите же лакомиться, господа, я не задерживаю вас. Завтра на рассвете я приглашу вас, и мы сообща обсудим, с какого боку надгрызать этот сладкий пирог, Чивителлу. А до тех пор вы свободны, господа. Хорошего вам аппетита и покойной ночи!

Герцог, смеясь, проводил офицеров до выхода из палатки, но, когда ковер за последним из них опустился и Франциск де Гиз остался один, его мужественное лицо сразу обмякло и приняло озабоченное выражение. Усевшись за стол и обхватив голову руками, он прошептал в тревоге:

– Неужели мне было бы лучше отказаться от всякого честолюбия, остаться всего лишь полководцем Генриха Второго и ограничиться возвращением Милана и освобождением Сиены? Вот я в этом Неаполитанском королевстве, на престол которого влекли меня мои мечты. Да, я здесь, но без союзников, почти без провианта, а все старшие офицеры армии, в первую очередь мой брат, – люди пассивные, ограниченные… И самое страшное – что они начинают поддаваться унынию…