Книга Записки из подполья - Федор Достоевский

— Ну, так все-таки выгоды же, — перебиваете вы меня. —Позвольте-с, мы еще объяснимся, да и не в каламбуре дело, а в том, что этавыгода именно тем и замечательна, что все наши классификации разрушает и всесистемы, составленные любителями рода человеческого для счастья родачеловеческого, постоянно разбивает. Одним словом, всему мешает. Но прежде чем явам назову эту выгоду, я хочу себя компрометировать лично и потому дерзкообъявляю, что все эти прекрасные системы, все эти теории разъяснениячеловечеству настоящих, нормальных его интересов с тем, чтоб оно, необходимостремясь достигнуть этих интересов, стало бы тотчас же добрым и благородным,покамест, по моему мненью, одна логистика! Да-с, логистика! Ведь утверждатьхоть эту теорию обновления всего рода человеческого посредством системы егособственных выгод, ведь это, по-моему, почти то же… ну хоть утверждать,например, вслед за Боклем, что от цивилизации человек смягчается,{10}следственно, становится менее кровожаден и менее способен к войне. Пологике-то, кажется у него и так выходит. Но до того человек пристрастен ксистеме и к отвлеченному выводу, что готов умышленно исказить правду, готоввидом не видать и слыхом не слыхать, только чтоб оправдать свою логику. Потомуи беру этот пример, что это слишком яркий пример. Да оглянитесь кругом: кровьрекою льется, да еще развеселым таким образом, точно шампанское. Вот вам всенаше девятнадцатое столетие, в котором жил и Бокль. Вот вам Наполеон — ивеликий, и теперешний.{11} Вот вам Северная Америка{12} — вековечный союз. Вотвам, наконец, карикатурный Шлезвиг-Гольштейн…{13} И что такое смягчает в насцивилизация? Цивилизация выработывает в человеке только многосторонностьощущений и… решительно ничего больше. А через развитие этой многосторонностичеловек еще, пожалуй, дойдет до того, что отыщет в крови наслаждение. Ведь этоуж и случалось с ним. Замечали ли вы, что самые утонченные кровопроливцы почтисплошь были самые цивилизованные господа, которым все эти разные Атиллы даСтеньки Разины{14} иной раз в подметки не годились, и если они не так яркобросаются в глаза, как Атилла и Стенька Разин, так это именно потому, что онислишком часто встречаются, слишком обыкновенны, примелькались. По крайней мере,от цивилизации человек стал если не более кровожаден, то уже, наверно, хуже,гаже кровожаден, чем прежде. Прежде он видел в кровопролитии справедливость и спокойною совестью истреблял кого следовало; теперь же мы хоть и считаемкровопролитие гадостью, а все-таки этой гадостью занимаемся, да еще больше, чемпрежде. Что хуже? — сами решите. Говорят, Клеопатра{15} (извините за пример изримской истории) любила втыкать золотые булавки в груди своих невольниц инаходила наслаждение в их криках и корчах. Вы скажете, что это было во времена,говоря относительно, варварские; что и теперь времена варварские, потому что(тоже говоря относительно) и теперь булавки втыкаются; что и теперь человекхоть и научился иногда видеть яснее, чем во времена варварские, но еще далеконе приучился поступать так, как ему разум и науки указывают. Но все-таки высовершенно уверены, что он непременно приучится, когда совсем пройдут кой-какиестарые, дурные привычки и когда здравый смысл и наука вполне перевоспитают инормально направят натуру человеческую. Вы уверены, что тогда человек и самперестанет добровольно ошибаться и, так сказать, поневоле не захочет роднитьсвою волю с нормальными своими интересами. Мало того: тогда, говорите вы, саманаука научит человека (хоть это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, никаприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам неболее, как нечто вроде фортепьянной клавиши{16} или органного штифтика; и что,сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает,делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы.Следственно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки своичеловек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступкичеловеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам,математически, вроде таблицы логарифмов, до 108 000, и занесены в календарь;или еще лучше того, появятся некоторые благонамеренные издания, вроде теперешнихэнциклопедических лексиконов, в которых все будет так точно исчислено иобозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений.

Тогда-то, — это всё вы говорите, — настанут новыеэкономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическоюточностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому,что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальныйдворец.{17} Тогда… Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган.{18} Конечно,никак нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет,например, ужасно скучно (потому что что ж и делать-то, когда все будетрасчислено по табличке), зато все будет чрезвычайно благоразумно. Конечно, отскуки чего не выдумаешь! Ведь и золотые булавки от скуки втыкаются, но это бывсе ничего. Скверно то (это опять-таки я говорю), что чего доброго, пожалуй, изолотым булавкам тогда обрадуются. Ведь глуп человек, глуп феноменально. Тоесть он хоть и вовсе не глуп, но уж зато неблагодарен так, что поискатьдругого, так не найти. Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни стого ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудьджентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливоюфизиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнутьли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тоюцелью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своейглупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно то, что ведь непременнопоследователей найдет: так человек устроен. И все это от самой пустейшейпричины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно оттого, чточеловек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, авовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и противсобственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Своесобственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикийкаприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, — вотэто-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни подкакую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянноразлетаются к черту. И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надокакого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременновообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья?Человеку надо — одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельностьни стоила и к чему бы ни привела. Ну и хотенье ведь черт знает…