Книга Век Людовика XIV - Уильям Джеймс Дюрант
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При рождении (5 сентября 1638 года) его назвали Дьедонне, Богом данный; возможно, французы не могли поверить, что Людовик XIII действительно достиг родительских прав без божественной помощи. Отчуждение между отцом и матерью, ранняя смерть отца и затянувшиеся беспорядки Фронды негативно сказались на развитии мальчика. В борьбе Анны и Мазарина за сохранение власти Луи часто оставался без внимания; порой, в те не королевские дни, он познал бедность в поношенном платье и скудной пище. Казалось, никто не заботился о его образовании, а когда воспитатели брали его под руку, они старались убедить его, что вся Франция — его вотчина, которой он будет править по божественному праву, не неся никакой ответственности, кроме как перед Богом. Его мать нашла время, чтобы обучить его католической доктрине и набожности, которые вернутся к нему с новой силой, когда страсть угаснет, а слава иссякнет. Сен-Симон уверяет, что Людовика «почти не учили читать и писать, и он оставался настолько невежественным, что самые известные исторические и другие факты были ему совершенно неизвестны». 16-Но это, скорее всего, одно из яростных преувеличений герцога. Конечно, Луи не проявлял особого вкуса к книгам, хотя его покровительство писателям и дружба с Мольером, Буало и Расином свидетельствуют об искренней признательности литературе. Позже он сожалел, что так поздно пришел к изучению истории. «Знание великих событий, происходивших в мире на протяжении многих веков и усвоенных твердыми и деятельными умами, — писал он, — послужит укреплению разума во всех важных рассуждениях». 17 Его мать старалась сформировать в нем не только хорошие манеры, но и чувство чести и рыцарства, и многое из этого осталось в нем, запятнанное безрассудной волей к власти. Он был серьезным и покорным юношей, очевидно, слишком хорошим для управления государством, но Мазарин заявил, что в Людовике «есть все, чтобы сделать четырех королей и благородного человека». 18
7 сентября 1651 года Джон Эвелин из парижской квартиры Томаса Гоббса наблюдал за процессией, провожавшей тринадцатилетнего монарха на церемонию, которая должна была ознаменовать окончание его несовершеннолетия. «Юный Аполлон», — описывал его англичанин. Он почти всю дорогу шел со шляпой в руке, приветствуя дам и аплодирующих, которые наполняли окна своей красотой, а воздух — «Vive le Roi!». 19 Людовик мог бы передать всю полноту власти Мазарину, но он уважал обходительную находчивость своего министра и позволил ему держать бразды правления еще девять лет. Тем не менее, когда кардинал умер, он признался: «Я не знаю, что бы я сделал, если бы он прожил еще долго». 20 После смерти Мазарина главы департаментов явились к Людовику и спросили, к кому отныне им следует обращаться за указаниями. Он ответил с решительной простотой: «Ко мне». 21 С этого дня (9 марта 1661 года) по 1 сентября 1715 года он управлял Францией. Народ плакал от радости, что теперь, впервые за полвека, у него есть действующий король.
Они превозносили его внешность. Увидев его в 1660 году, Жан де Лафонтен, человек, которого нелегко было обмануть, воскликнул: «Как вы думаете, много ли в мире королей с такой прекрасной фигурой и внешностью? Я так не думаю, и когда я вижу его, мне кажется, что я вижу саму Великую Марию собственной персоной». 22 Его рост составлял всего пять футов пять дюймов, но из-за власти он казался выше. Хорошо сложенный, крепкий, хороший наездник и танцор, искусный жонглер и увлекательный рассказчик, он обладал именно тем сочетанием, которое способно вскружить голову женщине и открыть ее сердце. Сен-Симон, который недолюбливал его, писал: «Если бы он был просто частным лицом, он бы создал такой же хаос в своих любовных делах». 23 И этот герцог (который никогда не мог простить Людовику, что тот не позволял герцогам править), признал королевскую учтивость, которая теперь стала школой для двора, через двор — для Франции, а через Францию — для Европы:
Никогда человек не дарил с большей милостью, чем Людовик XIV, и не увеличивал таким образом ценность своих благ. От него никогда не ускользали неблаговидные слова; а если ему приходилось порицать, делать выговор или исправлять, что случалось редко, то почти всегда с добром, никогда, за исключением одного случая…, с гневом или суровостью. Никогда не было человека, который был бы так естественно вежлив. По отношению к женщинам его вежливость не имела аналогов. Он никогда не проходил мимо самой скромной девушки, не приподняв шляпу, даже перед горничными, которых он знал как таковых. Если он приставал к дамам, то не прикрывался, пока не уходил от них. 24
Его ум был не так хорош, как манеры. Он почти сравнялся с Наполеоном в проницательности суждений о людях, но ему не хватало философского интеллекта Цезаря или гуманной и дальновидной государственной мудрости Августа. «У него не было ничего, кроме здравого смысла, — говорил Сент-Бёв, — но он обладал большим его количеством». 25 и, возможно, это лучше, чем интеллект. Послушайте Сен-Симона: «Он был благоразумен, умерен, сдержан, владел своими движениями и языком». 26 «У него была душа больше, чем ум», — говорит Монтескье, 27 а сила внимания и воли в годы его расцвета компенсировала ограниченность его идей. Мы знаем его недостатки главным образом по второму периоду его правления (1683–1715), когда фанатизм сузил его, а успех и лесть испортили его. Тогда мы увидим его тщеславным, как актер, и гордым, как памятник, хотя часть этой гордости, возможно, была напускной, а часть — обусловлена его представлением о своей должности. Если он «играл роль» Великого Монаха, то, возможно, считал это необходимым для техники правления и поддержания порядка; должен был существовать центр власти, и эта власть должна была быть подкреплена помпой и церемониями. «Мне кажется, — говорил он своему сыну, — что мы должны быть одновременно скромны сами и горды тем местом, которое занимаем». 28 Но он редко достигал смирения — разве что однажды, когда не обиделся на то, что Буало поправил его в вопросах литературного вкуса. В своих мемуарах он с большим спокойствием размышлял о собственных достоинствах. Главной из них, по его мнению, была любовь к славе; он «предпочитал всем вещам, — говорил он, — и самой жизни,
