Книга Возрождение - Уильям Джеймс Дюрант

церковь только в надежде, что она появится; он прогуливался по улице перед ее окном; он отправлялся в Байи, услышав, что она там. Пять лет он преследовал ее; она позволяла ему ждать, пока другие кошельки не опустеют; затем она позволила ему убедить ее. Год дорогостоящих свиданий притупил остроту адюльтера; она жаловалась, что он заглядывается на других женщин; кроме того, его средства иссякли. Маленькое пламя искало другую пищу, а Боккаччо ушел в поэзию.

Вероятно, он читал «Канцоньере» Петрарки и «Vita Nuova» Данте; его первые стихи были похожи на них — сонеты о тоске, сгорающей, клокочущей любви. Большинство из них было адресовано Фьямметте, некоторые воспевали меньшее пламя. Для нее он написал длинную и тоскливую прозаическую версию средневекового романа «Флер и Бланфлер» — «Филокоп». Более прекрасной была его «Филострато»; в ней он в светлых стихах рассказал, как Крисеида поклялась в вечной верности Троилу, попала в плен к грекам и вскоре отдалась Диомеду на том основании, что он был так «высок, силен и прекрасен» и находился под рукой. Для своего произведения Боккаччо выбрал восьмистрочную строфу — ottava rima — которая стала формой для Пульчи, Боярдо и Ариосто. Это откровенно чувственная история, 5400 строк которой достигают своей кульминации, когда Крисеида, «сбросив с себя смену, обнаженной бросается в объятия своего любовника».12 Но это также замечательное психологическое исследование одного типа женщин — слегка лживых и по-господски тщеславных; и заканчивается она фразами, которые теперь хорошо известны в опере:

Giovane donna è mobile, e vogliosa E negli amanti molti, e sua bellezza Estima più ch' allo specchio, e pomposa…. Virtù non sente ni conoscimento, Volubil sempre come foglia al vento.*

Вскоре после этого, словно для того, чтобы сломить сопротивление, Боккаччо представил Фьямметте эпическую поэму «Тезеида», точно такую же длинную, как «Энеида». В ней рассказывалось о кровавом соперничестве двух братьев, Палемона и Арцита, за Эмилию, о смерти победителя в ее любящих объятиях и о том, как она принимает проигравшего после положенной отсрочки. Но даже героическая любовь меркнет после половины из 9896 строк, и английский читатель может довольствоваться разумным сокращением Чосером этой истории в «Рыцарской сказке».

В начале 1341 года Боккаччо покинул Неаполь и отправился во Флоренцию. Два месяца спустя Петрарка прибыл ко двору короля Роберта. Некоторое время он грелся в королевской тени, а затем отправился искать корону в Риме.

III. ПОЭТ-ЛАУРЕАТ

Это была жалкая столица мира. После того как в 1309 году папство переехало в Авиньон, не осталось никаких экономических возможностей поддерживать даже такое умеренное великолепие, какое город знал в тринадцатом веке. Богатства, которые стекались из тысячи епископств в ручьи дюжины государств, больше не текли в Рим; иностранные посольства не держали там дворцов; и редко какой кардинал показывал свое лицо среди руин империи и церкви. Христианские святыни соперничали в ветхости с классическими колоннадами; пастухи пасли свои стада на склонах семи холмов; нищие бродили по улицам, а разбойники таились вдоль дорог; жен похищали, монахинь насиловали, паломников грабили; каждый мужчина носил оружие.13 Старые аристократические семьи — Колонна, Орсини, Савелли, Аннибальди, Гаэтани, Франджипани — с помощью насилия и интриг боролись за политическое господство в олигархическом сенате, управлявшем Римом. Средние слои были малочисленны и слабы, а пестрая масса, состоящая из представителей нескольких народов, жила в нищете, слишком одурманивающей, чтобы породить самоуправление. Влияние отсутствующего папства на город сводилось к теоретической власти легата, которого игнорировали.

Среди этого хаоса и нищеты изуродованные останки гордой античности питали видения ученых и мечты патриотов. Когда-нибудь, верили римляне, Рим снова станет духовной и политической столицей мира, а варвары за Альпами будут посылать имперскую дань, а также пенсы Петра. То тут, то там люди все еще могли выделить гроши на искусство: Пьетро Каваллини украсил Санта-Марию в Трастевере замечательными мозаиками, а в Санта-Чечилии он открыл римскую школу фресковой живописи, почти такую же важную, как школа Дуччо в Сиене или Джотто во Флоренции. Даже в нищем Риме поэты пели, забывая о настоящем ради прошлого. После того как в Падуе и Прато восстановили установленный Домицианом обряд возложения лаврового венка на чело любимого барда, сенат счел подобающим традиционному главенству Рима короновать человека, который по всеобщему согласию был главным поэтом своего народа и своего времени.

И вот 8 апреля 1341 года красочная процессия юношей и сенаторов проводила Петрарку в пурпурной мантии, подаренной ему королем Робертом, до ступеней Капитолия; там на его голову возложили лавровый венец, а престарелый сенатор Стефано Колонна произнес хвалебную речь. С этого дня у Петрарки появилась новая слава и новые враги; соперники рвали его лавры своими перьями, но короли и папы с радостью принимали его при своих дворах. Вскоре Боккаччо причислил его к «прославленным древним», а Италия, гордая его славой, провозгласила, что Вергилий родился заново.

Каким человеком он был на этой вершине своего пути? В юности он был красив, тщеславен своей внешностью и одеждой; в более поздние годы он смеялся над своим некогда тщательным ритуалом туалета и одежды, завивкой волос и втискиванием ног в модные туфли. В среднем возрасте он немного пополнел и удвоил подбородок, но его лицо по-прежнему сохраняло очарование утонченности и оживления. Он до конца оставался тщеславным, превознося свои достижения, а не внешность; но это недостаток, которого могут избежать только величайшие святые. Его письма, такие увлекательные и блестящие, были бы еще более увлекательными, если бы не их притворная скромность и искренняя гордость. Как и все мы, он жаждал аплодисментов; он жаждал славы, литературного «бессмертия»; так рано, в преддверии эпохи Возрождения, он задел одну из самых устойчивых ее нот — жажду славы. Он немного завидовал своим соперникам и снисходил до того, чтобы отвечать на их поношения. Его немного беспокоила (хотя он и отрицал это) популярность Данте; он содрогался от свирепости Данте,