Книга Хронология воды - Лидия Юкнавич

мечтая, чтобы все уроки были уроками рисования. С ее семьей я отдыхала, мечтая, чтобы это были мои родные. Я рыдала и жевала наволочку, пока ее не порвала.

Так из одного бассейна я скользнула в воды другого. Казалось бы, вода везде должна быть одинаковой. Но это не так. Во Флориде вода из-под крана на вкус как болотное дерьмо. Вода в душе странно скользкая. Вода с неба теплая и оставляет после себя на земле облака пара, от которого с непривычки задыхаешься. Вода в океане как тепловатая моча, а в бассейнах остается такой даже в декабре. Как в гигантской остывающей ванне. Ураганы идут во Флориду.

Всё это я ненавидела.

Рэнди Риз едва смотрел в мою сторону. В его команде тренировались олимпийцы. Я пыталась за ними угнаться, удержаться на их уровне, и иногда у меня получалось… но неважно, насколько усердно я плавала, какое показывала время, каким был мой вес или место на пьедестале, — всё равно я никогда не чувствовала себя… его спортсменкой.

Когда я выдавала хороший результат, он показывал мне мои отрезки на планшете. Цифры. Я, вся мокрая, тупо стояла и ждала объятий. Но не на того напала. Впереди важное соревнование? Он заставит всех пловчих взвеситься. Набрала вес? Тогда он тебя «лизнет». Пенопластовой доской по заднице и бедрам. По одному удару за каждые лишние полкило. Бассейн превратился в место стыда и перестал хоть чем-то отличаться от дома.

Любые спортивные перспективы, любые связанные с водой надежды шли ко дну. Дома давление и ярость отца заполняли всё пространство. В бассейне мужик орал с бортика, лупил нас доской и никогда не улыбался.

Когда я училась в выпускном классе, на чемпионате штата мы показали лучший результат страны в комплексном плавании на двести метров. Я стояла на пьедестале с тремя другими девочками и вглядывалась в трибуны. Отца нигде не было. От матери несло водкой — казалось, этот запах разносится по всему бассейну. Рэнди Риз на меня даже не посмотрел. А затем Джимми Картер бойкотировал Игры и вырвал из наших тел девичьи мечты о славе — и у всего бассейна Рэнди Риза, полного чемпионов. Не осталось ни одного слова, которое бы ко мне относилось. Спортсменка? Нет. Дочь? Тоже нет.

Я ненавидела Рэнди Риза. Ненавидела Джимми Картера. Ненавидела бога. А также мистера Гроза — учителя математики. Больше всех я ненавидела отца: ненависть к нему меняла формы, но никогда не исчезала. Мужчины разрушали мою жизнь. И даже вода как будто от меня отказывалась.

Но я встретила мальчика, не такого, как остальные, — в воде.

В своем бассейне. Впервые за три мучительных года в Хогтауне.

Красивого мальчика. С длинным телом, и длинными ногами, и длинными ресницами, и длинными волосами. Со смуглой загорелой кожей. С темными глазами. И у него тоже был секрет — хотя и не про отца.

Этот мальчик, мой друг, был самым талантливым в старшей школе, прирожденным художником. Как бы по-дурацки это ни звучало, но он был талантливее ЛЮБОГО ученика ЛЮБОЙ старшей школы, талантливее ВСЕХ во Флориде, кто называл себя художником на ближайшие 800 километров вдоль и 250 километров поперек. Он писал. Он делал скульптуры. Он рисовал. Всё, что выходило из-под его рук, было восхитительно. Через неделю после того, как я переехала в эту адскую дыру под названием Гейнсвилл, он позвонил нам домой и пригласил меня сплавиться по реке Ичетукни на автомобильной камере. Что за странные слова вырывались из телефонной трубки! Ичетукни? Я понятия не имела, о чем он говорил, но согласилась.

Вода в Ичетукни ледяная. Сама река не широкая, но глубокая, и течение там ощутимое. На берегах можно увидеть белохвостых оленей, енотов, диких индеек, каролинских уток и больших голубых цапель. И… ну да, змей. Но в этом есть своя красота.

Прозрачно-голубая, кристальная Ичетукни течет девять с половиной километров сквозь тенистые леса и болота и впадает в реку Санта-Фе. Мы с моим новым другом-художником сплавлялись три часа. Он расспрашивал меня о моей жизни. А я — о его. Мы смеялись. Нежились на солнце, точно рептилии. Мы плавали как спортсмены, которые избавились от тренировок. К концу мне уже казалось, что мы знакомы много лет.

Наверное, мы и правда проводили вместе каждый день, кроме воскресений, почти три года. Чаще всего виделись в школе: я шла на уроки английского и французского, он — в художественную лабораторию, а в обед мы уходили. Или весь день оба сидели в студии. Или между тренировками бежали к нему домой, ели сэндвичи и слушали Пэт Бенатар. Или дремали вместе. Его кожа, почти без волос, была мягкой, как бархат.

Не знаю, как объяснить, насколько сильно я его любила. Но что делать с этой любовью, я не понимала. Я флиртовала с ним изо всех сил, но, похоже, совсем не интересовала его сексуально. Другие парни Хогтауна явно стремились залезть мне в трусы даже в «Севен Элевен», но только не он. Никогда. Так что я занималась сексом с хогтаунскими парнями. И с девушками из бассейна. Но между мной и художником ничего не было.

И тем не менее он сшил мне самое великолепное выпускное платье из бордового шелка с низким вырезом на спине и тонкими перекрещенными бретелями спереди и у задницы — НИ У КОГО в школе не было платья лучше. Возможно, вообще ни у кого и никогда. Ни в одном штате.

Из мужского пиджака он соорудил для меня классный укороченный блейзер с широкими плечами, как в пятидесятых, на который пускали слюни все в школе.

Он сделал мне такую стрижку боб, что все оборачивались.

Он сам меня красил (если я и ходила с макияжем, то исключительно тогда) и фотографировал меня, как для модного журнала.

Так что я влюблялась в него всё сильнее и сильнее, но любовь эту некуда было деть. Она просто распирала меня — должно быть, так у мужчин копится сперма, не находя выхода. Иногда казалось, что я вот-вот упаду перед ним в обморок, но он брал и пек что-нибудь вкусное. Господи, да он мог испечь чизкейк! Всё, чего мне хотелось, — быть рядом с ним. Всё время. Его кожа пахла маслом какао.

Дни, и дни, и дни, и дни, и дни. Возможно, самое счастливое время в моей жизни. Изнанка дикой ненависти к Флориде.

А потом моя пьяная в стельку мама, растягивая слова, в проходе бакалейного отдела «Пабликс» сказала матери Джимми Хини, что слышала, будто мой художник — гей. То есть моя тупая мать выдала