Книга Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

уже сидел свекор, а ко мне и войти нельзя, и сама выйти не могла. Сил нет, ни белья не принесли мне, ни туфли, ни платья. Ну, как же я встану? И сил нет. Ну, я «покапризничала». Мне так стыдно. Какая я гадкая. «Не хочу вставать, не выйду, забыли, бросили все меня, не дозовусь». А все неправда! Мама-то задергалась! Ваня, побрани меня! Мне стыдно! Я же всем только в тягость! И еще претензии! Я ненавижу себя порой! Ну, за завтраком в 1 ч. дня я была за столом. Пирог мама с ливером делала. С вязигой мы (если живые будем) испечем на мои именины, а то эти гости все равно не понимают толку, а будут только вопросы: «что это?», «откуда?» и т. п. После завтрака рада была добраться до постели. К вечернему чаю Сережа приехал. Тоже массу цветов навез: гвоздик каких-то грандиозных, душистого горошку. Свояк27 был к обеду и оба с Сережей остались ночевать. Этот привез тоже гвоздик со словами: «Тебе нельзя пить вина, так вот это цветы, с окраской шампанского!» Удивительные какие-то гвоздики, не видела таких, цвета шампанского с розовым отливом в середине… будто живое тело. Притащил (раздобыл эту редкость!) два огромных огурца, знаешь, здешние, длинные. Я обожаю огурцы и мне зелень нужна, а их не найти. И привез еще печенья и… книгу. Ах, Ваня, — чуднО: «флиртуй!» Я никогда с ним не флиртовала. Он меня жалеет, с разными врачами советуется, куда бы меня еще послать на исследование и т. п. Я теперь, поверь, никому не интересна. К обеду я встала опять. А вечерний чай пили у меня в комнате, сидя кто где. Это было от 9–10 ч. Вчера же у второй клушки высиделись цыпки… Но вечером заболел один кролик, не знаю, что такое. Сегодня родился еще бычок. Почему я недовольна жеребчиком? Потому что его изуродуют и продадут как рабочую, ломовую силу. А красота где? Он недостаточно отвечает требованиям, чтобы рискнуть оставить его на племя жеребцом, — значит только для работы. Кобылиц здесь ценят гораздо выше — они остаются на племя. Они все у нас породистые и, таким образом «дочка» тоже бы осталась в книге родословной. Для нашего хозяйства оставлена известная норма на всякий скот, превысить коего мы не смеем, — таким образом невыгодно оставлять кастрированного жеребенка и отнимать им место у другой лошади, могущей быть матерью. Продавать надо! А жалко! Ты получил с них фото?27а

Ну, вот, Ванюша, увлеклась и не продолжаю о самом главном. Вчера вечером я вдруг так заволновалась внутри, так все засветилось во мне… Спрашиваю: «Сколько времени». — «Без 10 мин. 11 ч.», — говорит Сережа. Это ты обо мне думал? Я крепко, крепко подумала о тебе, поцеловала тебя очень нежно и поблагодарила тебя за твою ласку, за твои дивные цветы! Чудесные, стоят они и красуются… До того, что обнять их хочется!.. Спасибо за письмецо твое и за открыточку ласковую, нежную… И за шоколад, который ты доктору за мое здоровье предложишь выпить! Это же ты мое рожденье правишь! И будто я у вас обоих была… Нет, у тебя, конечно, только! Ну, что ты спрашиваешь: «хочешь, перепишу „Трапезондский коньяк“»? Конечно, хочу!! Еще бы не хотела! Но я страшусь просить тебя на это тратить силы, и время, и отдых. Все хочу! Очень! Ты не писал мне о «Веселенькой свадьбе». Как все твое хочу знать! И как же многое не знаю! Это же ужас! Я твои конфеты шоколадные все съела, успокойся, а пчелки[7] еще оставила. И грушку _б_е_р_е_г_у! Духи тоже. На «Голубой час»[8] только любуюсь — бутылочка похожа на куполок нашей церкви… Куполок… в голубом часе, в чудесном часе, когда вершится тайна! Я мечтаю… Глуплю… Не старайся разгадать, почему я сказала «ой, что подумала!» — Глупости! Я тоже кое-что не поняла из твоего, а м. б., и поняла…

Пишу, а у меня на груди сидит птенчушка, недавно вылупился, слаб еще с другими-то сидеть. Пришел доктор. Вдруг что-то пи-пи… Что это? Цыпленок! Смеялся! Грею вот. Молчит, растет… крепнет. Глупышка. Я жадно думаю о твоем чтении, беснуюсь, что не присутствую. Ах ты, — Дока! Все-то ты догадываешься! Конечно, цветы послала. Но жалко, что тебя о зале спросила, — было бы сюрпризом! Боюсь, что запоздают, пришлось письменно заказывать, больна-то я вот. Я волнуюсь, будет ли красиво и со вкусом. Как на этот счет в Париже? Умеют подавать? Здесь хорошо это дело знают. Я послала тебе красные розы. Не потому, что вкладываю значение в окраску, но потому, что очень люблю бархатистость темных лепестков. И запах красной розы особый, густой какой-то. Ты любишь? Но мне так мало срезанных цветов! Вчера, — вот потому тебе и описала, правда, не из похвальбы, — вот нанесли, а у меня у сердца ныло… сколько их погублено! Живые они все!.. Я всегда, всегда жалею срезанных цветов. Золовка моя пыталась мне витиевато объяснить о каком-то «высшем призвании, служении цветка»… все это хорошо, но сердцу жалко. Сережа мой — другой, — любит размах. Вчера мы об этом толковали, — я его «бранила» нежно: «Ну чего ты сколько цветов притащил, ведь больно, сколько погубили?!» — «Ах, вот не понимаю, красиво! Дарить, так дарить, много цветов, охапки, именно срезанные, для тебя срезанные. Ненавижу горшочки, таскайся с горшочком!» Впрочем он сам иногда присылает «горшочки»… «Сережа, говорю, безумие ведь это, такую массу!» — «Ах, массу, массу, шел мимо витрины, красивые гвоздики, ошеломляющие краски, не видал таких в Берлине, — ну и принес, чего кукситься-то на цветы?!» А мне жаль. Это не мелочность, Ваня, а просто мне думается, что они чувствуют! Я еще девочкой все к учителю привязывалась: «Живое существо цветы?» Он был мечтатель и говорил: «Я думаю, что у них есть своя душа! Они растут, питаются и размножаются… еще одно свойство: движение, но есть цветы-„путешественники“, так что и этим свойством живого существа они обладают». С тех пор я их так и взяла в душу… Живут!

Тебе я посылаю срезанные розы без сожаления!

Символически, желая срезанных. Жертву тебе, единственному. Они, трепетные, ароматные бархатушки отдают с восторгом тебе свои жизни! Потому не в корзине, как я думала сперва. Отсветы сердца моего живого, все, все в служении твоему великому Духу!..[9]

Ваня, я поняла теперь многое из твоих писем28. Представляю и тех, письма которых тебе читал С[ергей] М[ихеевич]. Я помню, что точно то же самое говорили и нам, в