Книга Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

Шерсть сматывалась в клубки, клубки росли и множились вокруг нее. А она все время напевала, бормотала что-то себе под нос, смеялась, как беспечный ребенок, так и не перешагнувший за порог чистого детского неведения, ребенок, не способный стать взрослым, невзирая на то, что происходит в мире, а ведь за дверью ее дома люди и их цивилизации корчатся и изнывают в джунглях стали, огня и страданий. Но то был внешний мир. И он был чужд не ей самой, а ее мечте о радости и чистоте, которую она свято хранила с детства. Невозмутимость, мужественное терпение, неистребимую любовь к жизни — вот что я черпал в ней, как волшебную воду в глубоком-глубоком колодце.

Иногда, сидя рядом с мамой и глядя, как она пряла и ткала при свете сальной свечи, я рассказывал ей все, что узнал за день в школе: про математику, Виктора Гюго или латынь. Она обращала ко мне взгляд бездонных своих глаз без ресниц и молча протягивала руки, испещренные глубокими линиями, напоминавшими борозды вспаханного поля. И все. Никаких слов. Только ее руки.

Она брала мой башмак и каблуком заколачивала в стену четыре гвоздя. Они никогда не образовывали квадрата. Это легко мог бы подтвердить любой учебник геометрии. «Или просто невооруженный глаз. Я убеждал ее, доказывал, но она была глуха ко всему, чего не чувствовала.

Никто ничему не учил ее с тех пор, как она появилась на свет. Она осиротела в полгода. Богатые родственники подобрали ее и сделали из нее служанку. Когда ей исполнилось тринадцать лет, на ней заглазно женился другой богач, утопавший в золоте и предрассудках, который годился ей в отцы и который стал моим отцом.

Итак, четыре гвоздя, вбитых в стену, да ловкие пальцы — вот и все ее ткацкие инструменты. Единственные из известных мне сейчас «hardware» и «software»,[5] перешагнувших пространство и время. Кто-то хорошо сказал, что будущего не надо ждать — его надо создавать.

Когда последний волосок шерсти вплетался в ткань, мама снимала с меня мерку. По-своему. Без патронки. На глазок. Один глаз прищурив, другой широко открыв, она вертелась вокруг меня, беззвучно шевеля губами и время от времени потирая руки.

— Так! — восклицала она голосом прорицательницы. — Теперь ясно вижу. Вижу, что тебе надо. Не шевелись.

Она расстилала на полу ткань, прижав ее по углам четырьмя головками сахара: по дому гуляли сквозняки. И тогда вводились в действие два продукта цивилизации — первые, с какими она столкнулась: ножницы и швейная машинка.

Пока шла раскройка, я должен был стоять неподвижно, молча, застыв, как деревянный манекен. Потому что мама смотрела одновременно на меня, на материю и на ножницы. Иногда они начинали вдруг скользить, не разрезая ткани. Тогда мама точила их оселком, стиснув зубы, словно писатель, погруженный в обдумывание ускользающего образа.

Собственно, это нельзя было назвать раскройкой в буквальном значении слова, имеющего смысл и логическое содержание. Скорее, это походило на монтаж кинокадров, предпринятый режиссером, маниакально ненавидящим технику своего ремесла.

К моим ногам падали неожиданные кадры: рукав в форме тыквы, недозрелый кабачок, коему тоже надлежало стать частью одежды, и, наконец, нечто змеевидное, ни названия, ни назначения которого я не мог определить, несмотря на мое европейское школьное образование… А мама знала. Она почти всегда ошибалась, но советов не терпела: она знала, что делает.

Когда уже нечего было больше резать, мама потерянно застывала, глядя с упреком на ножницы. Потом, философски вздохнув, подбирала куски и обрезки материи, после чего выпивала целый чайник горячего, дымящегося зеленого чая. Напиток этот, несомненно, взбадривал ее: она вновь раскладывала куски ткани, быстро меняла их местами, «подравнивала» ножницами, деловито пересчитывая вслух — их оказывалось штук тридцать — сорок. Одному богу да маме было известно, что получится из всех этих обрезков, когда она соберет их и сошьет. Если только волею случая их удастся собрать и сшить.

На свет извлекалась судорожно вибрирующая машинка Зингера — одна из тех моделей с педалью, что пережили эпоху гуманизма. Сейчас она стоит за стеклом в моем книжном шкафу, являя собой все мое наследство. Стоит среди желтеющих, покрывающихся пылью книг, мною написанных, трактатов об управлении, в одном из которых утверждается, что революция вершится не Мао, a «Control Data».[6]

Мне доверялась ответственная миссия: вдеть нитку в игольное ушко. Маме это никогда не удавалось. Вы, конечно, слышали о близорукости? Но вы не поверите, до чего доходит упрямство женщины, не желающей и слышать о том, что она близорука.

Какую нитку, спросите вы? Да любую. Терпимость мамы не знала границ — она бы и от нитки из колючей проволоки не отказалась. Хлопчатобумажные, шелковые, льняные, черные, коричневые, розовые — любые годились. Правда, мама отдавала предпочтение ярко-розовым ниткам — по той простой причине, что они напоминали ей ее любимые розовые конфеты. И вообще зачем все усложнять? Нитка есть нитка. Так в чем же дело?

Она зажигала свечку, всовывала ее в горлышко бутылки, ставила ногу на педаль машинки. Стоя, изогнувшись всем телом, она вцеплялась руками в машинку и страстно и жарко шептала нечто вроде молитвы: «Отче наш, сущий на небесах, ведь приходишь же ты иногда на землю помочь детям твоим, придумавшим столько способов, чтобы оглохнуть, Ослепнуть и онеметь. Помоги же мне, господи, в моем трудном деле, потому что эта самая мертвящая их цивилизация мне непонятна. Да святится имя твое, господи! Большое спасибо». И машинка начинала строчить.

До сих пор не могу с уверенностью сказать, кто из них кем управлял — мама машинкой или машинка мамой. У них было одно тело, одна душа, они сливались в едином движении, как кони и казаки-наездники, которых я видел в донских степях у станицы Вешенской. Не знаю, были ли у швейной машинки сердце, распределяющее токи крови, и адреналин — в момент напряжения и усилия. Но и она и мама пыхтели, как моржи, обе исполняли танец одержимых, швы никогда не получались прямыми, иголка скакала куда попало. Иногда к одежде, которую она мне шила, пристрачивался рукав маминого платья. А как-то раз машинка захватила и ее длинные, до пояса, волосы. Можете мне поверить. Я человек серьезный. Уж если говорю, значит, так оно и было. Даже дату могу назвать. Это случилось вечером, в октябре 1936 года. Мне тогда было шесть лет.

В тот вечер отец рассматривал маму со странным огоньком в глазах.

— Мне нравится твоя новая прическа, — уронил он небрежно, стряхивая пепел с сигары. — Она открывает лоб.