Книга Ведьмино кольцо - Александр Руж

звериные шкуры, благополучно смылся.

– Липка… ты? – выдохнул Егор Петрович меж приступами кашля. – Гхы, гхы! Кто это был?

– Санка. – Барышня отцепилась от меня и, судя по всему, застыдилась своей экспрессивности, а того пуще, легкомысленного одеяния. Подтянула шаль, запеленалась в нее и поглядывала на меня сторожко. Оно и понятно – виделись мы впервые.

– Какая еще Санка? – переспросил Егор Петрович и отобрал у меня револьвер, который я бессознательно норовил припрятать за поясом.

– Не какая, а какой, – разъяснила она с истинно учительской наставительностью. – Вогул. Да вы его знаете, он почту помогает развозить.

– А, этот… А чего орала? Лапал он тебя, клопа ему в онучи? Тогда и пристрелить не жалко, зря помешала…

Олимпиада порозовела, еще теснее запахнула шаль на груди. Фыркнула с обидой:

– Никто меня не лапал! Вот! – Она вернулась во двор, мы поневоле потянулись за ней. – Видите?

На ветке осины, что росла у плетня, висела привязанная веревкой за задние лапы тушка какого-то зверя. Я сначала подумал, кошка или собака, но оказалось – заяц. Его длинные уши тонули в некошеной траве.

Егор Петрович насупился.

– Что за язычество? Вогулы у тебя в усадьбе капище устроили… гхы, гхы?..

На миловидном лице Олимпиады нарисовалось выражение недовольства.

– Все не так! Вогулы – они не троглодиты, какими вы их воображаете. Санка и еще двое ко мне в школу приходят, я с ними русским языком занимаюсь. Знаете, какие они усердные! Не чета пролетариям, с которыми я каждый день бьюсь. Зубрят, как первоклашки, причем не как из-под палки, а…

Тут она сама себя остановила, решив, видимо, что слишком заговорилась. Егор Петрович глядел на нее строго, ее филиппика его не убедила.

– Ты мне пролетариев не понось! Я сам до войны слесарничал, но и в школу ходил, не забрасывал. Потому и в люди выбился, клопа мне в онучи! А эти твои… усердные… по сию пору идолопоклонством занимаются! – И он в сердцах сорвал зайца с осиновой ветки.

Я прислушивался к их перебранке, и мне надоело отмалчиваться.

– Вогулы – это кто? Народ?

– Малочисленный, – с неохотой произнесла Олимпиада. – Их тысяч пять на весь мир. Их не гнобить надо, а… – Опять прервалась. Помолчав, начала с нового разгона: – Они в основном на севере живут и ближе к Тюмени. У нас их мало.

– Лучше б вообще не стало! – Егор Петрович не унимался, бурлил, как полноводная река. – Вот скажи: что этот Санка со своими дружками здесь забыл? На работу не устраиваются, жительствуют по лесам, как волки какие. Подножным кормом питаются… гхы, гхы!

Олимпиада вздернула плечико.

– Они так привыкли, это их традиционный житейский уклад. Со временем перестроятся, начнут жить по-другому, и тогда… – Пауза. – А зайца Санка мне в благодарность за обучение принес. Они мне еще в школе разные лесные дары всучить хотели, но я не брала. Вот он и принес тайком, привязал к ветке. А я услышала, вышла во двор. Не разобрала, что к чему, вскрикнула, а он…

И умолкла окончательно. Мне подумалось, что ее манера говорения – следствие профессии. Когда в классе гам, поневоле часто прерываешься, особенно если голосовые связки не настолько сильны, чтобы перекричать всех галдящих разом. А выстраивать предложения коротко она не привыкла, не тот склад ума.

Егор Петрович поутих, повертел заячью тушку, протянул Олимпиаде.

– Раз так, держи. Да не кобенься, клопа тебе в онучи! Еда в доме не помешает, к тому ж у тебя теперь постоялец прибавится.

– Какой еще постоялец? – вскинулась Олимпиада.

– Этот, – он ткнул в меня. – Знакомься, товарищ из Москвы. Отряжен по госнадобности. Притулиться ему негде, а у тебя изба большая, разместитесь… гхы, гхы!

Такого поворота я не ожидал. Потянул Егора Петровича за рукав: мол, ты чего меня конфузишь, чертяка безволосый! А он будто и не заметил, гнул свою линию:

– Характеристики у Вадима Сергеича положительные, шалостей ни себе, ни другим не позволит, я за него ручаюсь, клопа ему в онучи. Плату за постой мы какую-никакую изыщем, а тебе и спокойнее будет, когда такой орел под боком.

Вогнал старый хрен в краску и меня, и девушку. Гляжу, она уже шаль к лицу потащила, хочет закрыться ею, как порабощенная женщина Востока паранджой.

Пора, думаю, и мне слово молвить.

– Егор Петрович, давайте я все-таки на полу в кабинете. Не будем ограничивать личное пространство товарища… простите, не знаю фамилии…

Но он не стал меня слушать, выкашлял с раздражением:

– Советская… гхы, гхы… власть в моем лице приняла решение, изволь подчиниться! И запомни: ничего личного в нашей стране давно нет. У нас все общественное. Так что шагом марш на ночлег, а завтра в девять утра чтоб был у меня как штык. Ясно выражаюсь?

– Так точно.

– Вот и хорошо. Счастливых снов.

Взглянул я беспомощно на Олимпиаду: возрази что-нибудь, если не хочешь меня терпеть у себя в квартирантах. Но она потупилась, промолчала. Не иначе Егор Петрович своим мандатом и властным видом навел мандраж на все село, никто не смел ему перечить.

Ушел он. Олимпиада, не глядя на меня, проговорила:

– Что ж… Идемте, покажу, где вы будете спать.

И направилась к дому. Шла плавно, покачивала бедрами, и я помимо воли залюбовался ею. Столько грации, пластики… одно слово, пантера! Ей в кино сниматься, Голливуд покорять, а не в уральском закуте чернотропов грамматике обучать.

Изба у Олимпиады была по деревенским меркам немаленькая, в четыре окна по фасаду. Это как минимум две горницы, не считая сенцов. Но внутрь она меня не повела, показала на приставную лестницу, что вела на чердак:

– Полезайте. Там солома, будет мягко. А я сейчас рядно принесу.

И на том спасибо. Залез, огляделся. Чердак просторный, по углам – как и обещано – соломенные снопы. Дыр в крыше немного, от печной трубы идет тепло. Номер люкс, как сказал бы мой друг Макар Чубатюк.

В проеме показалась моя новая хозяйка. Подсвечивая себе керосиновой лампой, она протянула мне рядно, оказавшееся домотканым покрывалом.

– Вы есть хотите?

– Нет, спасибо, сыт.