Книга Повешенный - Алексей Викторович Вязовский

закончился? — начал я с самой нейтральной и безопасной во все времена темы.

— Идет еще, но уже не такой сильный, как днем — охотно вступил в беседу служивый — а к ночи ветер поднялся, так что метет на улице. Хотя чего ж тут удивляться? В феврале оно завсегда так — как начало мести, так теперь до МасленИцы.

Как-то странно он произнес название праздника. С другим ударением… Да тут все странное, непонятное. Адмиралтейство есть, а Исаакия нет. Мосты через Неву в непривычном месте. Люди странные. У некоторых лица и фигуры такие, что хоть сейчас на подиум или в фотомодели. А другие совершенно обычные… Как этот солдат.

Может все-таки галлюцинации? На всякий случай нажал пальцем на свой левый глаз. Если это бред, то видимые реальные предметы просто раздвоятся, тогда как галлюцинации останутся слитными. Нет, увы, но солдат и камера не были галлюцинацией.

Служивый обеспокоенно на меня посмотрел, смущенно кашлянул в кулак:

— Стало быть весна-то в этом годе изрядно запаздывает. Не торопится к нам…

Я кивнул, соглашаясь. Для себя вычленил главное — сейчас здесь у них февраль. Даже скорее вторая его половина, раз на носу Масленица. Словно в подтверждение моих выводов, солдат сочувствующе заметил

— Вам бы пять дней продержаться. А там Масленичная неделя и Прощеное воскресенье. Ну, не басурмане же они, казнь в Большой пост устраивать! Все теперь надеются, что накануне Поста о вашем помиловании и объявят.

Я почесал затылок. Значит, март. А какой год? Ладно, потом узнают. Вот все-то у них здесь вокруг церковных праздников крутится! Наверное, поэтому и с казнью так торопились. А то потом жди, когда Пасха пройдет. Хотел спросить еще, какой сейчас год, но неожиданно зашелся в кашле. В горле першило нещадно. Подумал сначала, что простыл на площади, но нет — похоже, это всего лишь дурацкая масляная лампа так нещадно коптит. Задохнешься здесь с ними и до следующей казни так не доживешь. Лучше уж в кромешной темноте сидеть. Поднялся из-за стола и от греха подальше снова перебрался на кровать.

— Что еще в городе говорят? — вежливо поинтересовался я, пока солдат подкидывал дрова в печку, а потом собирал в корзину грязную посуду и смахивал крошки со стола. Не так чтобы меня это сильно волновало, но почему не спросить хорошего человека?

— Да, все о том же: как веревка у вас оборвалась, и как Золотой всадник с Гром камня сверзился. В народе говорят — плохой знак.

Золотой всадник? Это он про что…? Неужели они здесь памятник Петру золотом покрыли? Тогда понятно, чего так все засуетились, и на что с таким ужасом смотрел Петр Южинский. Кстати…

— Как там поручик?

— Подавлен. Других-то ваших еще днем в Кронверк перевели. Завтра им приговор огласят. Жаль, что не довелось вам с ними проститься. А с Петром Михайловичем ночью свидитесь, я его приведу.

— Жаль… — соглашаюсь я. А про себя думаю, что с этим мне, как раз повезло. Как изображать из себя Павла Стоцкого перед людьми, которые его хорошо знали? Выглядел бы я полным идиотом. Мне вон еще непростой разговор с Южинским предстоит, и это засада полная! Не могу же я признаться, что в теле его друга теперь посторонний человек? Все равно ведь не поверит. И от встречи не откажешься — обидится человек…

— Лампу погаси, пожалуйста — прошу я солдата, который собрался уходить — посплю еще, пока Петр не пришел…

Глава 3

Конечно, спать я уже не стал, просто коптящая лампа меня жутко раздражала. Лежал на кровати, накрывшись шинелью и обдумывал, что мне делать дальше. Понятно, что от меня теперь мало что зависело, но… жить пока придется под именем Павла… я напрягся, вспоминая фамилию в приговоре. Ага Стоцкого.

Что бы эти взрослые парни не натворили, не мне их судить. Они явно знали, на что шли, и знали, что им грозит. Рискнули и проиграли. Похож ли их заговор на восстание декабристов? Не имею понятия. Поскольку ничего о них не знаю, и влезать в их дела даже не собираюсь. Будем считать, что я вышел на минутку на чужой станции, но скоро зайду в вагон и поеду дальше — туда, где меня ждут.

Хотя не скрою: было бы интересно увидеть в зеркале Павла, в чье тело я так неожиданно попал. Только откуда в крепости зеркалам взяться? Но кое о чем можно судить и по косвенным признакам. Например, рост у него явно выше среднего — это было понятно даже по солдатам, которые нас конвоировали. Мы с Южанским выделялись среди них. Но если у Петра были светло-русые волосы, то Стоцкий, как и я сам, брюнет — в широком вороте рубахи видна темная поросль на его груди. Бедра узкие, тело поджарое и до моего 52 размера точно не дотягивает. Да и грудная клетка поуже будет, чем моя.

Провел рукой по голове, потом ощупал лицо. Волосы довольно короткие, кажется вьются немного. Усов, как у Южанского, нет, зато брови густые. Нос… нос чуть с горбинкой, прямой и сравнительно длинный, с моим прежним не сравнить. Про губы и рот ничего сказать не могу, видимо обычные. А вот зубы все до одного на месте и довольно ровные, если только клыки выступают чуть больше, чем у меня. Еще я успел чужие руки рассмотреть, пока ужинал. Не сказать, чтобы они у Павла холеные, но ладони заметно уже, чем мои, да и пальцы длиннее, с аккуратными ровными лунками ногтей.

Похоже, Павел Стоцкий следил за собой, что для гвардейского офицера вполне нормально. И со шпагой наверняка умел обращаться, а от верховой езды офицеру никуда не деться — здесь без этого вообще никак. Поэтому мышцы на руках и ногах не дряблые — это даже через одежду чувствуется. Тело, в которое я попал, в целом тренированное, что не может не вызывать у меня уважения. Я сам со спортом с детства дружу, поэтому терпеть не могу, когда люди тела свои запускают. Особенно мужчины.

Как ни странно, о своей прошлой жизни я уже думал относительно спокойно. Хоть и был сейчас трезв как стекло. Что-то такое хрустнуло во мне после второй петли, и истерика ушла. Но желание довести дело до логического конца никуда не делось. Просто рассуждать об этом я стал более рационально.

Наконец, я добрался до самого любопытного. До звезды. Потрогал лучи, присмотрелся к слабому мерцанию. Вообще, не ощущается как посторонняя штука в теле. Никак не мешает, ничего не болит. Очень необычная штука. Надо разбираться. Как и со всей местной суетой.

Похоже, умереть мне пока не дадут, хоть я и не собираюсь отступать от своего решения. Просто не удивлюсь, если и в третий раз все сорвется. А буду сильно упорствовать, еще неизвестно, куда потом закинет. Здесь хотя бы язык родной, и места более или менее знакомые. Так что можно считать, что со мной еще сравнительно гуманно обошлись. В качестве наказания за самоубийство я вполне мог бы и в гораздо худшие времена попасть, где снятие кожи в порядке вещей. Но не мешает понять, зачем же меня все-таки сюда забросило?

Не для того же, чтобы следующие лет сорок я просидел в какой-нибудь крепости за чужое участие в заговоре? Или отправился в Сибирь на каторгу? Хотя возможно и такое. Но верни меня сейчас назад в день смерти, ничего бы не изменилось. И во мне нет раскаянья. Потому что без моих девочек мне жизнь не нужна. Она просто не имеет смысла, и это вовсе не красивые слова. Главное ведь — я сам не могу себя простить за то, что меня не было с ними в последнюю минуту. И поэтому сам вынес себе заслуженный приговор…

* * *

К тому моменту, как ночную тишину нарушили чьи-то шаги, и раздался скрежет ключа, поворачивающегося в замке, я уже примерно выстроил в голове линию своего общения с Петром Южинским. Мозг теперь работал на удивление адекватно — то ли из-за того, что больше не плавал в алкогольном дурмане, то ли я наконец, выспался нормально, то ли вообще какая общая «перезагрузка» произошла. А Петр сейчас был единственным, кто мог рассказать мне о Павле Алексеевиче Стоцком. И этим глупо не воспользоваться.

В камеру вошел бледный Южинский. Под глазами круги, в волосах солома. Он забрал лампу из рук солдата, поставил ее на стол. Дверь закрылась, мы уставились друг на друг.

Я принял вертикальное положение и пересел к изголовью, освобождая в ногах место «другу». Подтащить к кровати стул нет возможности —