Книга Живая мозаика - Людмила Константиновна Татьяничева

хотел, чтобы его любимая осталась вдовой.

…Редко приходили с фронта долгожданные письма. Каждая весточка, даже самая коротенькая, была для Ларисы праздником. Она писала чуть ли не ежедневно. Сдержанная, немногословная, сама поражалась, откуда только берутся у нее такие хорошие, нежные слова!

В сорок четвертом году, после ранения, Юрий приехал навестить родителей и, конечно же, ее, свою невесту.

Лариса много думала о возможной встрече с любимым. И все-таки не могла представить, что радость захлестнет ее с такой силой.

Четыре дня, четыре бесконечных и кратчайших доя длилось их счастье. И вот настал час разлуки. На вокзале, пряча мокрое от слез лицо на груди Юрия, Лариса ладонью дотронулась до лейтенантской звездочки на его погоне. И ей вдруг отчаянно захотелось получить эту звездочку на память. Маленькая звездочка, как добрый символ, всегда могла бы быть с нею, освещая длинные дни и бесконечные ночи до следующей их встречи.

— Подари звездочку, подари, милый, — жарко шептала она, обнимая Юрия.

И он, движимый душевным порывом, в последнюю минуту, когда колеса, вздрогнув, начали свой пока еще медлительный бег, снял с погона новенькую звездочку и подал ее Ларисе.

Разумеется, он знал, что был не вправе этого делать, но отказать девушке в единственной просьбе не смог…

— Вот и все, — выдохнула Лариса Кирилловна, — Эта маленькая звездочка в самые горькие дни была для меня путеводной. Я никогда не расстаюсь с ней. Даже соседство Золотой звезды не мешает Юриной звездочке светиться своим особенным, дорогим для меня светом.

ГЕНЕРАЛЬСКАЯ ПАПАХА

Снег как шкурка зайца весной: крапчатый, в темных подпалинах Сосны окольцованы кругами проталин. Пахнет смолой, оттаивающей землей и еще чем-то неуловимо нежным.

Такое чувство, что весна рядом, может быть, даже вон в той боковой аллее, щедрее других залитой солнцем.

В парке безлюдно и тихо, как в большом лесу. Только на одной скамейке сидит старик в высокой папахе из серого каракуля.

В руках у него кусок хлеба. Он отщипывает по крохотному кусочку и бросает воробьям, вездесущим и озорным, как мальчишки.

Мальчишескими кажутся и глаза старика, что лукаво и улыбчиво лучатся из-под низко надвинутой папахи.

Мы разговорились. Голос у старика рокочущий и сильный. Слова ложатся спокойно и прочно.

Зовут старика Иннокентием Гавриловичем. Он коренной сибиряк, до сей поры работает в лесничестве, страстный охотник, рыболов… Сюда приехал погостить к сыну.

— Не иначе — подарок сына? — спросила я, указывая на папаху.

Старик довольно улыбнулся.

— Балует меня сынок. То сапоги подарит, то рубашку. Такой папахи, как эта, мне и во сне не снилось. Генеральская, но дело, однако, не в этом. Старому человеку всегда отрадно сыновью одежду носить, вроде молодость свою вспоминаешь…

Иннокентий Гаврилович задумался. Глаза затуманились. Но вот они снова весело вспыхнули.

Старик снял папаху, погладил ее, словно ягненка, своей большой, еще сильной рукой и сказал задумчиво:

— Когда я вернулся с гражданской, моему старшенькому, у которого сейчас гощу, шел двенадцатый годок. Шибко ему приглянулась моя буденовка — суконный шлем с красной звездой. Бывало, вертится возле меня, ластится, просит:

— Дай надеть, папаня, ненадолго, ну хоть на минуту!

Так и перешла она к нему по наследству; в той буденовке он, можно сказать, и в жизнь шагнул. Одним из первых в нашем поселке в комсомол записался. С того биография его и началась…

Вот и выходит, что генеральская шапка от буденовского шлема род свой ведет! Мне она чуток великовата: кудри-то старость пообщипала. А у сына держатся, хотя тоже снежком густенько пересыпаны.

ПОЛЕННИЦА

Чернышевка — маленькая лесная деревенька. Десятка полтора крепких рубленых домов составляют единственную ее улицу.

— У кого можно остановиться? — спросила я сидящую на неярком осеннем пригреве пожилую женщину, закутанную в большой пуховой платок.

Женщина вскинула внимательные серые глаза.

— У нас народ приветливый. В любой дом зайдите, никто в ночлеге не откажет. Ежели пожелаете, то и у меня место найдется. Живу одна и хорошему человеку всегда рада. Зовут меня Антониной Николаевной.

Обставленная хорошей мебелью просторная горница сверкала чистотой. На самом видном месте красовался телевизор. На столе лежало вязанье. А за диваном, в углу, стояла большая настольная лампа, по-видимому не пользующаяся расположением хозяйки…

— Сынок подарил, — перехватив мой взгляд, пояснила Антонина Николаевна. — Старается, чтобы по-городскому жила, со всеми удобствами…

В голосе женщины теплилась добрая усмешка.

— Любой подарок сына — для матери радость. Но для меня, признаться, самый дорогой вон тот. — Антонина Николаевна повела рукой в сторону окна, за которым светлела высокая поленница березовых дров.

Лицо женщины стало задумчивым, говорила она негромко и распевно.

— Даже удивительно, ученый человек, более двадцати годов в городе живет, а не забыл, как топор в руках держать. Вы только поглядите, до чего ладная получилась поленница, будто литая: полешко к полешку. Покойный отец, уж на что был мастер, и то навряд ли нашел к чему бы придраться… Я эти дрова зря не жгу, приберегаю к большим холодам да к праздникам. Хотите верьте, хотите нет, но дрова, нарубленные дорогими руками, горят жарче, чем всякие иные. И тепло от них — особое. Ну, да умом этого, пожалуй, не понять. Это сердцем надо почувствовать. Не серчайте, что заговорила вас. Отдыхайте с дороги, пока пельмешков сварю. Плиту зажечь — дело минутное. А пельмени у меня запасены впрок. По нашим уральским местам — самое подходящее угощение. Сынок мой в каждом письме пишет, что о пельменях шибко соскучился. Нигде, говорит, нет таких, как дома…

После длительной тряски по кочковатым лесным дорогам и проселкам, я жадно впитывала прохладную тишину уютного жилья, прислушивалась к звукам, доносившимся из кухни.

Вот скрипнула дверь и в окне показалась Антонина Николаевна, до бровей повязанная белым платком.

Она подошла к поленнице и долго прикидывала, какие полешки взять. Отобрав несколько штук, положила их на согнутую в локте левую руку и, прижав к груди, понесла их так бережно, будто не березовые дрова, а спящее дитя покоилось на ее неутомимых заботливых руках.

СОЛНЫШКО

Тонкий остролистый ясень рос подле самого окна.

Он был очень любопытен и то и дело заглядывал в палату, где на единственной никелированной кроватке лежал его сверстник — восьмилетний Славик.

Бледное лицо мальчика почти сливалось с голубоватой белизной больничной подушки.

И когда бы ясень ни заглянул к Славику — ранним утром или поздним вечером, — с ним всегда была его мама. Спокойная, ласковая женщина с живыми