Книга Сучка по прозвищу Леди - Мелвин Бёрджесс

Не было ничего странного в том, что мама не узнала меня. Правильно, я стала собакой, но ведь она моя мать. Она должна узнавать меня всегда, даже если бы я стала комом земли. От одной мысли, как она повела себя, я начинала крутиться, и выть, и судорожно грызть куртку. Надо же, закричала в ужасе, когда я вошла в дом, а ведь мне всего-то и надо было, чтобы меня утешили! Как будто я когда-нибудь кому-нибудь из них причиняла зло!

Звонить в полицию — чтобы меня убили! Немыслимо! До чего же я ненавидела ее за то, что она хотела меня убить. И это моя мать! Неудивительно, что я чувствовала себя обманутой. Неудивительно, что я превратилась в глупую бессмысленную псину. А чему тут удивляться? Она никогда ни о ком не думает, кроме себя и своего бесценного Адама. Вечно возится по дому, чем-то занимается, и у нее никогда нет времени на меня, да-да — хотя она находит сколько угодно времени для Джулии и Адама. А я просто некто между ними двумя. Будь на моем месте один из них, она бы живо их распознала. Короче говоря, она не просто не любит меня — она даже меня не замечает. У нас с ней ничего общего. Даже поговорить с ней, и то невозможно, ни о мальчиках, ни о тряпках. Ей ни разу не пришло в голову взять меня с собой, чтобы купить мне платье, или вместе попробовать новую косметику, ну, в общем, заняться девчачьими вещами. Для моей мамы одежда — это то, что нужно для тепла, а уж макияж — вряд ли она вообще когда-нибудь им интересовалась. А ведь вечно повторяет, что без него чувствует себя как будто голой, поэтому, мол, всегда красится перед выходом на улицу. Никто из чужих никогда не видел ее ненакрашенной, и все же ей это не нравится. Когда мы куда-нибудь уезжали, она всегда выходила из своей комнаты напудренная и с накрашенными губами, но это вовсе не значило, что ее интересовали пудра или помада.

— Вот уж проклятье так проклятье. Стоит начать, и без этого чувствуешь себя уродиной, — однажды она сказала мне, и, когда Элизабет Арден перестала пользоваться ее любимой помадой, она много дней была как в трауре, потому что пришлось подбирать другую. А я могла часами находиться в магазине, пробуя то один, то другой оттенок. Будь у меня состояние, я бы потратила его на косметику.

Иногда меня удивляло, как нас, с такими разными вкусами, угораздило оказаться матерью и дочерью, хотя внешнее сходство у нас есть. Что бы я ни купила из тряпок, как бы ни накрасилась, она по-быстрому оглядывала меня и говорила: «У нас с тобой разные вкусы». Это если она была в хорошем настроении! А в плохом настроении она кривила губы и отпускала что-нибудь язвительное.

— Я-то думала, ты и без того привлекаешь к себе достаточно внимания, — обычно говорила она.

Ну как можно этим завоевать доверие своей дочери?

Держу пари, будь я мальчишкой, она не рожала бы в третий раз. Я стала всего лишь кем-то, кто должен был стать кем-то другим, по крайней мере, так можно было судить по ее поведению. Думаю, глубине души она жалела, что сама не родилась мужчиной. Ведет-то она себя точно как мужчина.

Наверняка, заполучила у-хромосому. Мы с Джулией часто поддразнивали ее на этот счет.

— Мама у нас мужчина, — говорили мы.

Джулия добавляла, что мама у нас мужчина с сиськами. Так уж меня угораздило — иметь двух отцов вместо матери и отца, причем «мать» была похожа на отвратительную старую суку. Вот уж кому нельзя было иметь детей, так это ей. Достаточно посмотреть на меня. Посмотреть, во что я превратилась. Ну, кто я? Я — сука!

Думаете, я обиделась? Ну да, обиделась! Она ведь хотела меня убить! И ничего не изменилось бы, будь дома папа. Или Джулия. Так уж мне повезло, что Джулия уехала от нас несколько месяцев назад. Будь она дома, обязательно узнала бы меня. С Джулией я дружила. Когда мы были маленькими, то часто воевали, а когда подросли, Джулия, как правило, помогала мне вместо матери. Как в тот раз, когда у меня была первая менструация.

Не знаю как, но проклятый Адам пронюхал об этом. Одно время я думала, что ему сказала мама. Ну, примерно так: Сандре сегодня нездоровится, потому что у нее в первый раз месячные. Она не призналась ни тогда, ни потом, но откуда-то ему стало известно. И его проняло, да еще так, что он больше ни о чем не мог думать, ходил за мной по всему дому и задавал разные дурацкие вопросы.

— Много там крови? — любопытничал он.

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Ты должна знать, ведь это у тебя кровь.

— Ну, не знаю я. Идет и идет. Неизвестно еще, когда это кончится.

— Ну, сколько на сегодня? Скажи. Одна ложка? Две ложки? Пинта?

— Отстань, — не выдержала я.

— Ему просто любопытно, зачем же кричать? — вмешалась мама.

— Тогда скажи ему, сколько у тебя бывает крови, — огрызнулась я.

— Я его мать, — рассердилась она, но, думаю, поняла меня правильно.

Адам все еще приставал ко мне, когда Джулия вернулась с работы. Ему все надо было знать. У меня жутко болел живот, а он чуть не прижимался ко мне и шипел:

— Давай, скажи мне. Что ты чувствуешь? Где у тебя болит?

Джулия была в гостиной и все слышала.

— Какого черта? — возмутилась она. — Оставь ее в покое!

Она наподдала ему с такой силой, что он стукнулся коленкой о журнальный столик и громко заорал, чтобы его услышала мама.

— Джулия, прекрати! Не трогай его! — крикнула мама, но Джулии было плевать на них обоих.

— Вот так дела! У тебя в первый раз? Как ты?

— Чертовски болит.

— Пила что-нибудь?

— Мама сказала, что лучше не принимать таблетки.

— Пойдем наверх, я тебе дам.

Мне сразу стало намного легче. Кстати, Джулия почти никогда не приглашала меня в свою спальню. Но на лестнице нас поджидал Адам.

Джулия отпихнула его.

— Эй, дай ей пройти! Прочь с дороги!

— Ничего, он не мешает, — сказала я.

— Он — паршивец.

Она дала мне пару таблеток парацетамола, а потом мы сидели на ее кровати и долго, по-сестрински говорили о прокладках и тампонах, о том, как не испачкать простыню, и о многом другом, о чем можно говорить только с девчонкой, с которой дружишь по-настоящему. Ей, как мне, было ясно, что от нашей мамы нет никакого толка. Вряд ли она вообще обращает на это внимание. Всегда ведет себя одинаково, словно ничего с ней не происходит, и, хотя месячные у нее уже, поди, лет пятьдесят, она терпеть не может иметь дело с прокладками. Разбрасывает их по дому всем напоказ.

— Оставляет даже на подоконнике в кухне. Зачем? Правда-правда! — сказала Джулия.

— Наверное, меняет их, когда готовит обед, — хихикнула я.

И мы обе зашлись в смехе.

В тот день мы переговорили обо всем на свете. Рассказывал и друг другу потрясающие истории, которыми прежде ни с кем не могли поделиться. Вот было здорово. Мне казалось тогда, что я еще ни с кем так не разговаривала. И я подумала о бедняжке Адаме, в одиночестве слонявшемся по дому. Ему нельзя было к нам. О чем с ним говорить? Совсем не о чем!