Книга Вечерняя звезда - Екатерина Соловьёва

В институте моё горе не было секретом. И я вычеркнула Алексея из своей жизни. От такой чёрствости – он часто бывал у нас и прекрасно знал мою маму – слёзы втянулись, как по мановению волшебной палочки. И на моём пути возник Глеб, сокурсник из параллельной группы. Красивый, нахальный, самоуверенный тип. На дорогой машине, модный завсегдатай ночных клубов. Его появление было необъяснимо, как ОРЗ в июльскую жару: мы защитились, нужда в общении отпала. Что он во мне нашёл?

Я отшила его сразу. Он не отшился. И с упорством бульдозера продолжал ухаживать. В конце концов девичье сердце дрогнуло: я увидела в нём больше, чем экспозицию брендов последнего сезона. Под привычным мажорским лоском билось вполне живое и даже трепетное сердце, а слегка хулиганские замашки лишь добавляли обаяния.

И вот на Москву обрушилась весна, а на меня, неожиданно, – любовь. Парки, последние ряды кинотеатров, вымытые первыми ливнями бульвары охотно скрепляли наши чувства. Мы катались на колесе обозрения и ели мороженое. Курили кальян, ходили на выставку кошек. И были счастливы. Глеб героически терпел концерты в консерватории. «Вдруг на тебя западёт какой-нибудь контрабасист, – смеялся он. – И ты не отобьёшься: контрабасисты – они крепкие». Я ждала его звонков и привыкла к его голосу. Летом мы собирались во Францию. «Снимем домик под Ниццей, – говорил он. – Вдвоём».

Я никогда не гналась за богатыми кавалерами, но домик под Ниццей – это здорово. Он познакомил меня с родителями, я понравилась его маме. «Всегда боялась, что шалаву какую-нибудь в дом приведёт», – доверительно поведала она.

Да уж, на шалаву я никогда не тянула.

Счастье закончилось в один миг – приятельница проболталась, что Алексей исчез, потому что Глеб наговорил ему… Много чего наговорил. Угрожал. Глеб просил прощения, умолял, клялся. На вопрос: «Зачем ты это сделал?» – ответил: «Из ревности. Он недостоин тебя. Убожество». Конечно недостоин. Кто бы спорил…

Во всех мужчинах, которые пытались ухаживать за мной потом, мне мерещились или слабость Алексея, или бесцеремонный эгоизм, приправленный высокомерием, Глеба. Не подлость, нет. Подлость – это что-то холодное, продуманное. В таком при всей своей обиде обвинить его я не могла. Именно эгоизм и капризная привычка получать желаемое любым путём.

Через полгода после нашего расставания нарисовался Алексей. Глеб открыл ему правду. Выглядел Алексей жутко – как побитая собака. С лицом тускло-серого цвета. И был противнее соперника в десять раз. Я прогнала его. Глеб пытался восстановить отношения, но увы, как сказал один умный человек: «Сердце – очень хрупкая вещь: оно бьётся»[8]. Его нельзя склеить. Можно отрастить новое, чтобы бросить в водоворот новых страстей и мук. А старое… Остаётся собрать осколки и положить на полочку. У некоторых целые музеи разбитых сердец. У кого – своих, у кого – чужих.

Чем лучше я узнавала Вольфрама, тем сильнее убеждалась: он не причинит мне боли, не станет мучить моё несчастное сердце, разве что согреет его, озябшее и одинокое. После наших встреч я становилась рассеянной, великодушной и постоянно улыбалась.

* * *

– Лиз, распечатай Остоженку.

– Да, конечно!

– По дверям звонила? Они образец покрасили?

– Да, и клиенту отправили.

– А клиент что?

– Орал.

– А ты?

– Успокоила.

– Молодец. И в Гидромонтажсервис позвони.

– Ага.

– А с Петровым договорилась?

– Ой, забыла!

– Троицкая, чего это ты такая покладистая сегодня? И забывчивая…

– Да она влюбилась! Не видно, что ли?

Я не соглашалась и не спорила.

* * *

Однажды Вольфрам спросил, видела ли я когда-нибудь море.

– Да. Я видела разные моря.

Он уже был в курсе наших перемещений на большие расстояния без магии, и это приводило его в восторг.

– Не откажетесь ли, сударыня, взглянуть ещё на одно?

Волк превратился в двуногое чудовище, оно протянуло мне когтистую ладонь, и мы из моей спальни перенеслись на пустынный берег. Московское лето было на удивление тёплым в этот раз, однако с теплом прибрежного юга оно, конечно, не могло сравниться. Его ни с чем не спутаешь! Ведь к нему прилагается шёлковый ветер, ласкающий плечи, а волны, подсвеченные лунной дорожкой, тихо шумят, набегая на песок.

– Не желаете искупаться, Симона?

– О! Я с удовольствием. Мой костюм сойдёт за купальный?

Ложась спать, я надела пижаму из футболки и свободных брюк, а сверху – короткое кимоно. В последнее время покупки ночного белья стали для меня постоянной статьёй расходов.

– Да, вполне. Он очень вам к лицу. – Вольфрам был галантен, как всегда.

– Спасибо.

Я скинула кимоно, и мы вошли в воду теплее парного молока. В прошлом году все деньги слопал ремонт доставшейся от бабушки квартиры, а в позапрошлом я их на него копила. То есть два года мой отпуск ограничивался дачей подруги: редиска с грядки и послеобеденный сон в тени яблонь – это чудесно, но перед отдыхом на морском курорте несколько проигрывает.

Мы долго плавали. Волк не сводил с меня золотых глаз – они горели на фоне ночного неба и чёрной воды как звёзды.

– Вы не устали, Симона?

– Нет, я могу плыть бесконечно!

– Вы родились у моря?

– Я родилась и всю жизнь прожила в городе, в котором встретила вас.

– Откуда же такая любовь к морю? Я вижу, как вы наслаждаетесь каждой минутой, проведённой в воде.

– Не знаю. Возможно, всё дело в дате моего рождения: я появилась на свет под знаком Рака, он считается водным. В вашем мире есть понятие гороскопа?

– Расскажите поподробнее…

Я проснулась с ощущением, будто действительно купалась.

Показалось или от кожи пахнет морем?..

* * *

Мечтательное настроение – за завтраком я вспоминала ночное приключение – стоило мне опоздания на работу и строго поджатых губ Аполинэр.

– Отчего у людей по утрам глаза в разные стороны? – спросила Света, ни к кому не обращаясь. – И глупая улыбка.

– Набираешь в поисковой строке: «Глаза в разные стороны», – отозвался из своего угла Саша Тихонов. – «По утрам». И всех дел. Но ты, Светик, лучше бы записалась к врачу. Пока симптомы неопасные.

– Я не о себе, – вспыхнула она.

– Не стесняйся. Это вряд ли заразно.

– До чего ты противный бываешь, Тихонов!

Саша промолчал.

– Светуня, не связывайся с Принцем, его ехидное высочество тебе не по зубам, – с отеческой заботой прохрипел застуженный Феня.