Книга И весь мир в придачу - Татьяна Устинова

Весной ей всегда тревожно, и ничего с этим нельзя поделать.

И сейчас ей тревожно от его руки, от его золотистых глаз, от того, что он рядом, такой высокий, незнакомо пахнущий, в распахнутой куртке!..

Зачем он спрашивает?.. И так все ясно.

– Я люблю Пасху, – сказала Тата, чтобы не отвечать про весну. – Мы всегда куличи печем. Это семейная традиция. Я как раз сейчас должна метаться по магазинам и покупать муку, изюм и масло. В куличи нужно очень много масла. И это очень долгая история – куличи, а я вместо этого, видите, с вами иду к вашему другу!

– Во-первых, я счастлив, что вы идете со мной к моему другу. А во-вторых, куличи можно и в булочной купить. Зачем вы их сами печете?

– В магазине? – переспросила Тата и засмеялась.

Покупать куличи в булочной казалось ей дикостью.

Бабушка Татьяна Львовна говаривала, что чем покупать кулич в магазине, лучше тогда совсем без него!..

Еще Татьяна Львовна говорила, что весь смысл кулича в том, что пекут его с любовью, с радостью, предвкушая еще большую пасхальную радость, а вовсе не в том, чтоб в какой-то определенный день весны взять да и съесть кусок сдобной булки! Ее можно и просто так в любой день съесть, без всякой Пасхи!

А еще Татьяна Львовна говорила, что даже в войну, в эвакуации, когда ничего невозможно было ни купить, ни достать, как-то ухитрялись, меняли на молоко, муку и масло последние вещички или немудреное прабабушкино золото, полученное в наследство, только куличи все равно пекли. И не было за годы войны ни одной Пасхи без кулича!

А еще Татьяна Львовна утверждала, что для этого тайного и многотрудного дела все женщины семьи должны собраться вместе, все должны поучаствовать и все должны думать о любви. И только в этом случае кулич получится такой, каким ему должно быть, – пышный, легкий, пропеченный, с глянцевыми спинками запекшихся изюминок на высокой золотистой маковке.

И все это она рассказала Олегу, радуясь тому, что он слушает так внимательно, с таким искренним интересом, и ей даже жалко стало, когда он вдруг придержал ее за руку и сказал:

– Мы пришли.

С жестяной крыши над крылечком потоком лилась вода, прямо на голый обмороженный куст, каждая веточка была в ледяном панцире. По трубе скатывались оттаявшие льдины, вылетали на тротуар и рассыпались под ногами, как осколки битого стекла. В окошках, забранных чугунными старинными решетками, горел уютный свет и двигались какие-то тени.

– Заходите, Тата. Там внизу тоже интересно, но мы сначала пойдем повыше.

Оставляя мокрые следы на чугунной ажурной лестнице, почему-то напомнившей Тате пьесу Островского, они поднялись на второй этаж.

Олег открыл дверь. Меланхолически прозвонил колокольчик, и они оказались в тесно заставленной комнатушке с высоким сводчатым потолком.

– Да, да! – прокричали откуда-то. – Я слышу!

На стенах висели светильники в виде купидонов и виноградных гроздьев. С потолка низвергались люстры таких размеров, что нижние тонкие стеклянные лепестки почти касались темного паркетного пола. Какие-то эскизы навалены кучей в углу, а на столе с потертой кожаной крышкой валялись свернутые в трубку рисунки, стоял старинный чернильный прибор – одной крышки не хватало, и из чернильницы торчали карандаши, – и ноутбук примостился рядышком, и допотопный черный телефон на стене.

Тата думала, что он тоже продается, но в этот момент он вдруг позвонил – громким, требовательным, залихватским звоном!

Здесь было удивительно тепло и пахло пылью, сухими цветами и, пожалуй, полиролью.

– Нравится? – тихонько спросил Олег.

Тата покивала. Глаза у нее горели.

Она стала разматывать шарф, и Олег тихонько взял его у нее из рук и положил рядом со своим рюкзаком на кожаный обшарпанный диван, стоявший при входе.

Телефон позвонил-позвонил и перестал.

– Я же сказал, иду! – нетерпеливо повторил тот же голос, и теперь Тата поняла, что он доносится откуда-то сверху. – Я здесь! И звонят, и звонят!.. И идут, и идут!..

Со стремянки, широко расставившей латунные ноги в дальнем конце этой необыкновенной комнаты, у самого окна, спустился лохматый молодой человек в очках. В руках у него был купидон, держащий свечной рожок.

– Ага, – сказал молодой человек с удовольствием, – вот это кто!..

– Привет, – поздоровался Олег. – Тата, познакомьтесь, это Игорь, мой приятель. Мы вместе в институте учились. А это Татьяна, моя… коллега. Мы просто гуляли и решили к тебе зайти. Нам ничего особенно не нужно, так что ты не обращай на нас внимания.

– Как же мне не обращать внимания, когда ты приводишь ко мне таких красивых женщин, – лохматый Игорь поклонился Тате. Свитер болтался и шевелился на нем, как будто снятый с человека примерно раза в два больше. – Да еще без предупреждения!

– Здравствуйте! – весело поздоровалась Тата.

Почему-то этому очкастому, отвесившему ей комплимент, она моментально поверила.

– Значит, вы гуляете? И просто так зашли? Ни за что не поверю! Наверняка не просто гуляете и не просто зашли! Скажите, прекрасная Татьяна, может быть, вам все-таки что-нибудь нужно? Может быть, вы художник и оформляете дом какого-нибудь нувориша, и вам понадобилось нечто особенное? И мой друг вспомнил обо мне, бедном хранителе старины и любителе всякого хлама, и привел вас сюда?

Он трепался как-то так, что Тата моментально простила ему и «прекрасную Татьяну», и подозрение в том, что она «художник».

– Смотрите, какой чудный купидончик! – И он жестом фокусника сунул к самому ее носу бронзовую фигурку. – Обратите внимание, как он лукав и в то же время мудр! Стрела купидона никого не поражает напрасно, не так ли, мой бедный друг? – Это было сказано Олегу. – Нет, что ни говорите, а модерн был лучшим из направлений в искусстве!

– А по-моему, нисколько он не мудр, – заметила развеселившаяся Тата и взяла купидона, оказавшегося на удивление тяжелым, из рук лохматого и очкастого. – Да и вообще это просто бронзовая поделка, и хороша она только тем, что отлили ее в девятисотом году!

– В девятьсот восьмом, – поправил лохматый с удовольствием, сложил на груди костлявые руки и подбодрил: – Продолжайте, продолжайте!

– Точно так же, как этот купидон, хороши кобальтовые чашки Ломоносовского завода из сервиза моей бабушки! Лет через пятьдесят о них будут говорить, что это произведение искусства украсит собой любую коллекцию! Художники-реалисты середины пятидесятых годов двадцатого века нашли свой способ выразить протест диктатуре – посмотрите, как глубок этот синий цвет! А какова золотая окантовка! Ее ширина составляет ровно семнадцать миллиметров, и что это, если не намек на пролетарскую революцию семнадцатого года?

– Браво! – одобрил лохматый и, обратившись к Олегу, добавил: – Не только красива, но и умна!..