Книга Нервные государства - Уильям Дэвис

Так какой же все-таки меркой можно оценить важность конкретной толпы? Насколько массовым должно быть шествие, чтобы считаться достойным освещения в СМИ? Что следует считать доказательством? Появление в сети Twitter фотографий, заявляемых как одно шествие, но на деле изображающих другое (обычно намного большее), только сгущает туман вокруг политики толпы. Насмешки идут со стороны тех, кто считает такие акции политически бессмысленными, исходя из контраста между успехами на улицах и успехами на избирательных участках. С другой стороны, анализ, последовавший за неожиданно высокими показателями Корбина на выборах 2017 года в Великобритании, показал, что его шествия оказали должное влияние на затронутых избирателей[5]. Но кто мог бы объяснить, как и почему?

Впечатление того, что мы вошли в новую эпоху власти толпы, усиливается ростом социальных сетей и их влияния. С XVIII столетия газеты и издательства обеспечивали сообщение по принципу «от одного ко многим», предоставляя информацию отдельным аудиториям читателей. Получатели в этих взаимоотношениях были в основном пассивны и, как следствие, в некоторой мере предсказуемы. Начиная с ранних 2000-х годов социальные сети обеспечили (а кое в чем и дополнили) данную систему связью по принципу «многие – многим», где информация гуляет по сети, подобно вирусу, намного менее предсказуемыми путями. Отдельные идеи или образы могут распространяться как будто сами по себе, заставая экспертов врасплох и вызывая экстраординарные ситуации в избирательных процессах. С целью обуздать вирусные и подражательные процессы в распространении контента были изобретены новые техники маркетинга и месседжинга. Со времен древности толпа была частью политики, но только в XXI веке в ее руках оказались средства для координации в реальном времени.

На первый взгляд споры вокруг размеров толпы, посетившей инаугурацию Трампа, могут показаться смешным конфликтом между фактами и вымыслом, реальностью и фантазией. Несерьезным противоречием, которое легко разрешило бы экспертное мнение, если бы только к нему отнеслись с должным вниманием. На деле же это служит нам отправной точкой к пониманию того непростого политического ландшафта, куда мы попали. Ландшафта, где нейтральные точки зрения пасуют перед куда большей значимостью чувств. Важность конкретной толпы в значительной степени существует лишь в восприятии наблюдателя. Где же в таком случае оказывается политика? И прослеживается ли в этой новой, хаотичной среде хоть сколько-нибудь заметная логика?

Эта логика, несомненно, есть, но, чтобы понять ее, нам следует отнестись к чувствам серьезно. В то же время мы должны временно вынести за скобки комфортные допущения представительской демократии. В знакомых нам идеях о власти в руках масс большинство людей согласно остаться дома и делегировать свои полномочия избранному представителю, судье, профессиональному критику, эксперту или комментатору. Предполагается участие профессионально управляемых партий, агентств, газет и издательств, через которых улаживаются разногласия, а правила игры для всех едины. Но чтобы это работало, большинство должно согласиться на молчание и довериться тем, кто говорит за них. Что, судя по всему, встречает все меньшую поддержку. По мере того как по всему миру падает доверие к политикам и к СМИ, растет популярность идей прямой демократии[6]. И нет оснований полагать, что эта тенденция в ближайшем будущем угаснет.

Когда политикой овладевает логика толпы, политика все меньше сводится к мирным выборам представительства и все больше – к мобилизации. На улице или в сети толпы не являются представителем кого-то другого, как то парламент для электората или судья для системы правосудия. Толпа не ставит цели высказываться от лица общества в целом, словно некая «генеральная совокупность» для социального опроса, как инструмент формирования представления, о чем думает нация. В чем толпы действительно значимы, так это в глубине чувств, что собрали столь много людей в одном месте и в одно время. Как и войны в воображении националиста, толпы позволяют всякому индивиду ощутить себя частью чего-то большего. Это обстоятельство необязательно значит что-то плохое, но оно сопряжено с рисками и оттого играет на наших нервах.

Критический вопрос с точки зрения политики в данном случае – кто или что обладает силой поднять народ? Как показал ряд мейнстримных политических кампаний, которые в последние годы спасовали перед лицом бунтов и новых конкурентов, обращение к объективности и доказательности редко мотивирует людей физически или эмоционально. Так что же толкает их на столь прямое противодействие и что ими при этом руководит? Этот вопрос волнует маркетологов, специалистов по брендам и связям с общественностью, не говоря уж о политиках. Социальные сети соревнуются за «взаимодействие» с аудиториями, стремясь удерживать наше внимание максимально долго, предлагая контент лишь как наживку. Когда слова и образы уже не более чем средство, чтобы мобилизовать или привлечь народ, не важно, насколько верно или объективно они отражают реальность. В этом и есть суть истерии вокруг «ложных новостей» и пропаганды. Однако все это мы уже проходили.

Скопления тел

В 1892 году французский врач, исследователь медицины и по совместительству антрополог Гюстав Лебон ехал по Парижу верхом, но вдруг оказался сброшенным с лошади и чуть не погиб. После этого случая Лебон долго размышлял – а почему так произошло? Можно ли получить ответ на этот вопрос, изучив повадки лошадей? В поисках зацепок он принялся рассматривать фотографии животных, надеясь обнаружить физические признаки их психологии. Лебона сильно вдохновлял Чарльз Дарвин, чьи труды по выражению эмоций также опирались на визуальный анализ изображений. Рождение фотографии позволило науке объективно анализировать лица и эмоции. Впервые в истории даже мимолетное выражение лица можно было запечатлеть и изучить. Там, где раньше имелось место лишь теориям и описаниям, стал возможен гораздо более научный подход к изучению эмоций. Изучение лошадей все дальше увлекало Лебона в сторону вопросов психологии и того, как объяснить человеческое поведение исходя из физических и биологических факторов. Областью психологии, заинтересовавшей его в наибольшей степени, оказалась та, в которой он сегодня шире всего известен: поведение толпы.

Лично испытав на себе, как толпы могут влиять на инстинкты и поведение, Лебон жил в глубоком страхе перед их потенциалом. Получив в 1860-х годах в Париже медицинское образование, в начале Франко-прусской войны в 1870 году он возглавил полевой медицинский отряд. Унизительное поражение в войне и последовавшие летом 1871 года действия Парижской коммуны привили Лебону глубоко консервативные политические взгляды. Ему казалось, что Францию подвел дух пацифизма, привнесенный социалистическими идеями. Вера демократов и социалистов в народ означала отречение от военной силы и национальной гордости, которое, по мнению Лебона, необходимо было всячески пресекать. Под влиянием новых теорий об эволюции он подкрепил свою неприязнь к социализму рядом весьма сексистских и расистских идей о национальной культуре и военной мощи. Некоторые из них он почерпнул из лженауки тех времен, известной как краниология. Большую часть 1880-х годов Лебон провел в путешествиях по Азии и Северной Африке, где обнаружил массу антропологического материала для подобных изысканий.