Книга Юность - Тове Дитлевсен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На работу я прихожу в семь утра и до прихода служащих и директора вместе с херре Йенсеном убираю и привожу в порядок помещение. Херре Йенсену шестнадцать лет, он высокий, стройный и ветреный. Я мою пол, а он надувает презервативы и отпускает их кружить над моей головой, пытаясь меня поцеловать. В ответ я со смехом защищаюсь с половой тряпкой в руке. Он всего лишь мальчишка, и я не обижаюсь на его грубости. В кабинете он разваливается на директорском стуле: ноги на стол, в зубах — сигарета. Ну что, похож на него? — спрашивает он и накручивает на пальцы длинные волосы со лба. Он считает, что я жеманничаю, потому что еще девственница и отказываюсь целоваться. Если бы вы были влюблены в меня, то поцеловала бы. Хотя он и утверждает, что влюблен, я ему не верю. Однажды утром, когда я мою пол в кабинете, директор неожиданно появляется в дверях и, пока я лихорадочно собираю ведро и щетку, хватает меня сзади за грудь обеими руками. Делает он это грубо, как моя мама, когда ощупывает мясо в лавке; я краснею от стыда и возмущения и, оскорбленная, с ведром и щеткой бросаюсь прочь, не проронив ни слова. Я рассказываю об этом херре Йенсену, и в ответ слышу, что нужно было шлепнуть директора по рукам — он всегда спит с женским персоналом, и с этим нельзя мириться. Директор женат, и у него много детей, потому что он католик. Однако в итоге я не очень-то и расстраиваюсь. Это первый мужчина, проявивший интерес к моему телу, и я вбила себе в голову, что без этого интереса мне никогда не пробиться в свет. Приходят две секретарши и кладовщик — мне нужно обрабатывать заказы. Я должна упаковывать товары за длинным прилавком. Термометры, вата, вагинальные спринцовки, грелки, презервативы и суспензории[7]. Херре Йенсен подробно растолковал мне, для чего используют все эти предметы, — сексуальная жизнь кажется очень сложной и малопривлекательной. Что-то нужно использовать до, что-то после, и, слушая объяснения херре Йенсена, которые явно не упрощают дела, я чувствую себя неполноценной. Кладовщика зовут херре Оттосен, и красивые секретарши явно в него влюблены. Пока за прилавком они объясняют ему что-то с бумагами, его рука незаметно обвивает их талии, и они с замутненным взглядом наклоняются к нему. Это две красивые и модные девушки с мелкими кудрями по всей голове, на высоких каблуках, вокруг талии — широкие лакированные пояса. Когда я однажды начну работать в офисе, буду стараться выглядеть так же. Буду стараться следить за тем, в каком платье хожу и как уложены волосы. Но пока что откладываю в сторону эти усилия — они мне наскучивают. Я одета в коричневый халат — его выдали в фирме. Подыскивая работу, я натирала щеки маминой розовой папиросной бумагой, и это всё, что я когда-либо делала, чтобы выделиться. У меня длинные, светлые и прямые волосы — их я мою коричневым мылом[8], когда считаю необходимым. Херре Крог уверял, что у меня красивые волосы, но, может, он просто не мог найти, что бы еще во мне похвалить. В любом случае, хотя я часто стою рядом с херре Оттосеном и пробовала совсем слегка наклониться в его сторону, он не обвивал моей талии и, кажется, нисколько не замечал моих слабых попыток. Я много над этим размышляю и прихожу к выводу, что большинство женщин непреодолимо привлекательны для мужчин, но только не я. Это одновременно и печально, и странно, но защищает меня от несвоевременного рождения ребенка, что случилось с большинством девочек со двора. Однажды херре Йенсен спрашивает, не хочу ли я вечером сходить с ним в кино. Я соглашаюсь, потому что с детства мечтала, чтобы мне разрешили посмотреть хоть один фильм. Но родители запрещали. На этот раз я говорю дома правду, и мама очень воодушевляется. Ей нужно всё разузнать о херре Йенсене, и в мыслях она уже выдала меня за него замуж. Я же не знаю, кем работает его отец, как и не знаю его планов на будущее, поэтому не могу утолить ее любопытства. Моего отца радует его членство в организации Социал-демократической молодежи Дании, куда Эдвин, к отцовскому сожалению, вступать не хочет. Без всяких сомнений, говорит отец, подкручивая концы усов, это очень благоразумный молодой человек. Я впервые в кинотеатре, рядом прилизанный херре Йенсен в костюме для конфирмации, который ему коротковат и открывает не вполне чистые запястья. Пальто мы вешаем на спинки кресел. Сначала играют на пианино. Лампы гаснут, и на стене сверкающая реклама мерцает на полотне. Свет снова зажигается, и я поднимаюсь с уверенностью, что это конец, но херре Йенсен тянет меня вниз, на сиденье. Всё только начинается, терпеливо произносит он. Фильм называется «Маленький Робинзон Крузо», где хорошенький и трогательный Джеки Куган играет роль юнги. В полном восторге я забываю, где я и с кем. Я плачу, будто от порки, и автоматически тянусь за платком, который херре Йенсен сует мне в ладонь. Когда он кладет руку на мое колено, я скидываю ее, словно бездушный предмет. Пожертвовав жизнью ради красивой рыдающей женщины и ее маленькой девочки, юнга с капитаном идет ко дну вместе с тонущим кораблем. Я громко реву и, даже когда зажигается свет, не могу остановиться. Ш-ш-ш, смущенно шепчет херре Йенсен и под руку выводит меня. Почему вы не плачете? — спрашиваю я, вы не находите это душераздирающим? Нахожу, отвечает херре Йенсен, но такой откровенный вой прямо в кинотеатре! Мы идем по Сендер Бульвару, и пальцы его сплетаются с моими. Я поглядываю искоса и замечаю, какие длинные у него ресницы. Кто знает, вдруг он на самом деле влюблен в меня. Снег хрустит под ногами, небо усыпано звездами. Его рука немного дрожит — должно быть, от холода. Дома в темной арке он обнимает меня и целует. Я не сопротивляюсь, но и ничего при этом не испытываю. Губы его холодны и тверды, как задубевшая кожа. Может, перейдем на ты? — хрипло просит он. Хорошо, отвечаю я. Как тебя зовут? Его зовут Эрлинг, и мы договариваемся в офисе обращаться друг к другу на вы.
Когда после обеда на складе делать нечего, меня отправляют на чердак — складывать металлические коробки в длинные ряды. Эта работа мне нравится: я остаюсь совершенно одна в темной и пыльной комнате. Лежа на полу, выстраиваю коробки друг за другом в соответствии с тем, что на них написано: цинковая мазь, ланолин. Здесь я погружаюсь в сладкую меланхолию, и ритмичные волны слов снова захлестывают меня. Я записываю их на коричневой упаковочной бумаге и печально заключаю, что стихи всё еще недостаточно хороши. Детские стишки, сказал херре Крог. Он же считает: чтобы писать хорошие стихи, нужно чертовски много пережить. Мне кажется, что я уже пережила, но, возможно, нужно еще больше. Однажды я записываю что-то непохожее на прежние строки, но разницы мне не уловить. Вот что я написала:
Мне кажется, это — оно, настоящее стихотворение, и боль от исчезновения херре Крога возвращается: так сильно хочется это ему показать. Так сильно хочется с ним поделиться, что я наконец-то поняла, что он имел в виду. Но для меня он мертв, как и старый редактор, и мне не удается ухватиться за мир, движимый поэзией и — надеюсь — теми, кто ее создает. Тебя долго не было, говорит Эрлинг, когда я спускаюсь. Он ведет себя так, словно мы обручены. Упаковывает ирригатор — объяснив, что его используют после, — и пока сгибает под этим чудовищем красные трубки, предлагает: может, в субботу останемся ночевать в гостинице? Я накопил для этого денег. Нет, отказываюсь я, потому что, раз теперь могу сочинять настоящие стихи, совсем не важно, что я девственница. Напротив, это пригодится, когда я встречу правильного мужчину. Ради всего святого, раздражается Эрлинг, ты что, собираешься хранить девственность для коронера?[10] Да, отвечаю я со смехом и едва могу остановиться. Я и сама не уверена, что общего между стихами и целомудрием, как же тогда объяснить эту странную связь Эрлингу?
