Книга Переплёт - Бриджет Коллинз

А теперь они сами отсылают меня к переплетчице, будто мне грозит что-то гораздо хуже той опасности, от которой меня хотел уберечь отец. Будто угроза теперь исходит от меня.

Я покосился на Альту. Та разглядывала свои туфли. Нет, она не могла помнить тот день. О том случае никто больше не вспоминал. Никто так и не объяснил мне, что зазорного в книгах. В школе дети шептались — мол, у старого лорда Кента есть библиотека; все смеялись и закатывали глаза, но я так и не решился спросить, что в этом плохого. Ведь я тоже однажды читал книгу; значит, мы с лордом Кентом похожи, и если с ним что-то не так, то и со мной тоже. Прошло много времени, но меня все еще мучил стыд, запрятанный глубоко внутри.

А еще меня мучил страх. Бесформенный когтистый страх закрался в сердце, как наползающий с реки туман. Он обвивал меня холодными щупальцами, мешая дышать полной грудью. Была б моя воля, я не стал бы даже приближаться к переплетчице, но теперь выбора у меня не осталось.

— Альта... — начал я.

— Мне надо в дом. — Она вскочила на ноги. — И ты бы шел наверх. Эм, тебе еще собираться, а завтра долгий путь. Спокойной ночи. — Она торопливо прошагала через двор, теребя косу, чтобы я не смог увидеть ее лица. У самой двери она произнесла: — До завтра, — и даже не оглянулась. Слова прозвучали неискренне, но, может, виной тому было эхо, отлетевшее от стен конюшни.

Завтра...

Я смотрел на луну, пока страх не разросся внутри и не стал невыносимым. Тогда я поднялся в комнату и стал собирать вещи.

с дороги переплетная мастерская казалась охваченной пламенем. Позади нас садилось солнце, и в окнах отражалось красно-золотое зарево заката. Под тростниковой крышей оконные стекла пылали огненными прямоугольниками. Настоящий огонь не мог гореть так неподвижно, но жар от окон обжигал мне ладони. Дрожь пробрала меня до костей, словно все это я уже видел во сне.

Вцепившись в старый мешок, лежавший у меня на коленях, я отвел взгляд. С другой стороны, под сенью заходящего солнце расстилались болота, плоские и безбрежные: блестящая зеленоватая водная гладь с бурыми и бронзовыми крапинками. Пахло влагой с примесью гнили, а бескрайнее сумеречное небо над нами было бледнее, чем обычно в этот час. Глаза болели, саднили царапины от вчерашних колосьев. Мне бы сейчас быть в поле и помогать с урожаем. Вместо этого мы с отцом тряслись на ухабах по неровной вязкой дороге и за весь день не проговорили ни слова. Отбыли до рассвета и до сих пор не нашли, что друг другу сказать. Слова застревали в горле и лопались, как пузыри болотной жижи, оставляя на языке слабый привкус плесени.

Нам оставалось преодолеть последний участок дороги, исчезавшей в высокой траве перед домом переплетчицы. Когда мы почти подъехали, я украдкой взглянул на отца. Щетину на его подбородке словно присыпали солью, глаза запали, темные круги под ними углубились по сравнению с весной. За время моей болезни все постарели; очнувшись, я обнаружил, будто проспал много лет.

Повозка внезапно остановились.

— Приехали.

М е м пробрала дрожь. Казалось, меня сейчас вывернет наизнанку или я брошусь к отцу и стану умолять его забрать меня домой. Схватив лежавший на коленях мешок, я спрыгнул на землю и чуть не рухнул от слабости в ногах. К дому вела дорожка, протоптанная в высокой траве. Я никогда здесь не бывал, но нестройный звон дверных колокольчиков показался знакомым: может, я слышал его во сне? На отца я решил не оглядываться, стоял и ждал; дверь перед глазами закачалась и стала расплываться.

— Эмметт. — Как только дверь распахнулась, я увидел перед собой бледно-карие глаза, такие светлые, что контраст с черными зрачками ошеломил меня. — Добро пожаловать.

Я сглотнул слюну. Переплетчица была старой, болезненно иссохшей, как скелет, с белыми волосами и сморщенным, как старая бумага, лицом, губы цветом не отличались от щек; но ростом она оказалась со мной вровень, и глаза сияли ясно, как у Альты. На ней был кожаный передник, рубашка и брюки — мужской костюм. Рука, поманившая меня внутрь, выглядела тонкой, но сильной, и была сплошь покрыта голубыми веревками петляющих вен.

— Середит, — промолвила она. — Заходи.

Я замер на пороге. Сердце пробило дважды, прежде чем я понял, что Середит — ее имя.

— Заходи, — повторила она, глядя мне через плечо. — Спасибо, Роберт.

Я не слышал, как отец спустился с повозки, но когда обернулся, он стоял рядом. Он откашлялся и пробормотал:

— Скоро увидимся, Эмметт, хорошо? — Пап...

Но он даже не посмотрел на меня. Бросив долгий беспомощный взгляд на переплетчицу, коснулся лба, словно не зная, что еще сделать, и вернулся к повозке. Я окликнул его, но мои слова унес порыв ветра, и отец не обернулся. Я смотрел, как он садится на козлы и щелкает языком, приказывая кобыле трогаться.

— Эмметт, — вновь раздался ее голос, — заходи. — Она явно не привыкла повторять одно и то же трижды. — Да-да.

Я цеплялся за свой мешок до боли в пальцах. Она назвала отца Робертом, как будто знала его... Сделал шаг, потом другой. Перешагнув через порог, очутился в коридоре, стены которого были обиты темными деревянными панелями. Вверх вела лестница. Тикали высокие напольные часы. Слева виднелась полуоткрытая дверь, а за ней — кухня; справа — еще одна дверь, ведущая в...

Мои колени подкосились, словно мне подрезали сухожилия. Тошнота усилилась и разлилась по телу, сжимая нутро. Меня бросало то в жар, то в холод; мир закружился перед глазами, и я с трудом удержал равновесие. Я понял, что бывал здесь раньше. Но я не...

— Ох, проклятье, — вымолвила переплетчица и протянула руку, поддерживая меня за плечо. — Дыши, сынок.

— Я в порядке, — ответил я, гордясь тем, как четко прозвучали согласные. Потом все погрузилось во тьму.

Когда я очнулся, на потолке плясал солнечный блик: узкий прямоугольник света, просачивающийся в щель между колышущимися занавесками, то ширился, то сужался в накатывающих волнах тени. Белые стены имели зеленоватый отсвет, как яблочная мякоть; тут и там их покрывали кружевные пятна сырости. Птица за окном повторяла одну и ту же трель, словно окликая кого-то по имени. Дом переплетчицы.

Я сел, и сердце вдруг заколотилось. Но мне пока нечего было бояться; здесь не было никого, кроме меня и пляшущих солнечных бликов. Пытаясь уловить знакомые звуки фермы, прислушался, но услышал лишь крики птиц на болотах и тихий шорох ветра на тростниковой крыше. Выцветшие шторы раздувались, прямоугольник света на потолке ширился и слепил глаза. Подушки пахли лавандой. Вчера вечером...

Взгляд скользнул по стене напротив и остановился на трещине в штукатурке. Обморок... а потом тени и страх. Кошмары. В ясном свете наступившего дня они отступили, но я помнил, какими ужасными они были. Раз или два я было отбился от них, но все равно провалился в удушающую, вязкую, как деготь, черноту. На языке висел слабый привкус горелого масла. Таких сильных кошмаров у меня давно не было.

Налетел ветер, и мои руки покрылись гусиной кожей; я растер их, чтобы кожа снова стала гладкой. Надо же, грохнулся в обморок прямо в объятия Середит... Должно быть, сказалась усталость после долгого пути, мигрень, бьющее в глаза солнце и вид отца, уезжающего, даже не оглянувшись.