Книга Лжедимитрий - Даниил Мордовцев

— Как же, Юша, так, коли Годунов тогда ещё не царствовал?

— Не царствовал, а дорогу торил ко престолу…

— Да как же подменить-то человека, Юша? Это ведь не иголка. И игла игле рознь. А он был уже отроком.

— Подменила сама мать-царица да ближние… От того, когда якобы царевича зарезали, так царица-мать нет чтобы убиваться по младенцу, кинулась с поленом на мамку Василису Волохову, дабы убить её. Мамка-то ближе всех видала настоящаго царевича и могла показать, что не его зарезали. И после, когда уже зарезанный отрок лежал в церкви и когда в церковь привели сына мамки, Осипа Волохова, царица закричала: «Вот убийца царевичев!» И его убили. Кто всех ближе знал царевича в лицо — тех всех побили, и некому уже было сказать, подлинной ли царевич лежит в церкви.

— Дивно, дивно дело сие… — заметил Треня. — Точно в сказке.

— Да сказка сия ужаса исполнена, — сказал Отрепьев.

— Ну, так как же объявился он Вишневецкому-то?

— Случаем, говорю. От панов Гойских перешёл он в Брагин, на службу к князю Вишневецкому. А я его не покидал из виду: он в Гощу и я в Гощу; он в Брагин и я в Брагин… И приключися ему тамо болезнь тяжкая… И призвал он к себе отца духовнаго для напутствия в загробную жизнь. И по исповеди говорит оному священнику: «Аще Господь пошлёт мне смерть ныне, завещаю тебе, отче, похоронить меня с честию, како детей царских погребают». И вопроси его иерей: «Что есть сие?» «Не открою ти тайны, — отвеща, — дондеже жив: тако Богу угодно. Егда же умру, возьми Писание под изголовьем у меня — и тогда познаешь, кто я». Ужасеся священник и поведа о том князю. Князь же взем Писание, прочитал в оном, что лежащий пред ним неведомый человек есть сын царя Московского, Ивана Васильевича, Димитрий…

— Те-те-те! Он де вони, бисови москали, шепчутся! — раздался вдруг голос запорожца.

Перед ними стоял знакомый уже нам казак, заломив шапку и фертом упёршись в боки.

— Якого вы тут гаспида шушукаете?

— О царевиче Димитрии я ему повестую, — отвечал Отрепьев.

— Я так и знав. От народец! Що москали, що ляхи — одна пара чобит, да й те стоптанных. Як двое зийдутся докупы, так зараз про своё: один про свою вольность — як им вольна хлопа бити, а москали — зараз про царив: коли нема в их царя, то хоть выдумают себи або намалюют.

Треня засмеялся.

— Не смейся, Тренюшка, — серьёзно сказал Отрепьев, — он только шутит. Малороссийские люди — все великие скомрахи.

— Хто мы, кажешь? — спросил запорожец.

— Скомрахи — весёлый народ сиречь. А всё Запорожское низовое войско уж обещало стать под стяг царевича Димитрия, и его вот прислало со мной к войску Донскому — просить и донцов стать заедино.

— Ще ж, и станемо! И нам и подончикам — всё одно: кого ни бить, абы бить, та чужи капшуки трусить — хочь то московськи, хочь то турецьки, хочь то й лядьски…

А за боярышником кто-то притоптывал, выгаркивал, выговаривал:

На Иванушке чапан, Черт мочалами тачал…

Вечерело. Летняя ночь начинала спускаться и над Доном, и над станицей, около которой казаки расположились табором в ожидании похода. Это была Усть-Медведицкая станица. Раскинувшись небольшими куренями по полугорью, она спускалась к песчаной отмели, на которой казачата каждый день устраивали ристалища, гоняя коней своих отцов и дедов на водопой. Левым крылом станица всходила на обрывистый, каменистый берег, такой высокий, что, когда казачата сталкивали с вершины его камень, то, скатываясь и колотясь о другие камни, он увлекал за собою массы плитняку, который с грохотом и прыгал в Дон, словно стадо диких коз. За Доном зеленелся лес. Вправо от станицы песчаная отмель суживалась в узкий рукав, называемый Каптюгом, по которому весною шумно бурлил Дон, образуя за Каптюгом особый живописный, покрытый серебристыми тополями остров.

Эх ты, остров зелёный, островок песчаный! Исходили, истоптали тебя казацкие ноженьки, поливали тебя, словно дождичком, девичие слёзыньки. Оттого на тебе, островок песчаный, и травынька-муравынька не вырастывала, не всходила, что тебя, островок песчаный, горючьми слезами красны девицы кропили. На тебе, островок зелёный, красны девицы с казаками-соколами совыкались-целовались, на тебе ли, островок зелёный, и навеки с ними расставались!

На этом Каптюжном острове, под развесистым тополем, и сидел Треня с Отрепьевым, когда к ним подошёл запорожец.

— Подождём, что скажет атаман Корела, — говорил Треня. — Он должен скоро быть со своим войском. А коли и он во едину думу с Заруцким станет, так тогда и на Москву пойдём… Только всё что-то сердечушко веры не даёт.

— Чему? — спросил Отрепьев.

— Да тому, что моим глазынькам повидать вновь золотые маковки, моим ноженькам ступать по тем по дороженькам, где мы с тобой, Юша, малыми ребятками хаживали, беды-горюшка не знавывали.

— Та же ж у вас, у Москви, кажуть, погано, холодно, — протестовал запорожец, который так любил своё южное солнышко. — Там, у вас, кажуть, и черешня не расте.

— Зато рябинушка кудрявая растёт, белая березынька листочками шумит, бор зелёный разговоры говорит… Эх! Помнишь, Юша, как мы за грибами хаживали, белую березыньку заламливали?

— Помню.

— А помнишь, как Мефодия Патарийскаго читывали, как он о гогах и магогах повествует, что Александр Македонский в горы заклепал?

— Как не помнить? Ещё ты всё хотел Александром Македонским быть, дабы Годунова, аки царя Персидского, в полон взять да на прекрасной его Ксении жениться.

— Эх, Ксенюшка, Ксенюшка! Высоко ты, птичка-перепёлочка, гнездо свила! Не залететь туда ясну соколу… Вот и теперь, как вспомню эти косы трубчаты, что трубами по плечам лежат, эти бровушки союзные, соболиные… я ведь видал её на переходах… Как вспомню всё это, так и свет божий не мил становится.

Он тряхнул своими русыми кудрями и гордо закинул голову.

— Оттого и на Дон больше ушёл.

— Се б то од дивчины? От сором! — вмешался запорожец. — Та я б и вкрав, бут вона хочь царская дочь.

— Да она ж и есть царская дочь.

— Ну и вкрав бы…

— Руки, брат, коротки.

— Овва! У мене руки довги… та от як будемо у Москви, то я ии, трубокосу, и вкраду-таки… Ось побачете.

— Куда тебе, хохол эдакой!

— А всё ж таки вкраду.

Отрепьев не вмешивался в этот спор. Его другое что-то занимало. «И поведу народ мой на агаряны, и изгоню их из земли Твоей в землю агарянскую, из Цариграда и из Иерусалима изгоню их», — шептал он в задумчивости.

— Ты что, Юша, шепчешь? Али Настеньку Романову вспоминаешь:

Эх ты, Настенька, Настенька, Походочка частенька, частенька.

Сильно подействовали эти слова на Отрепьева. Он как-то растерянно и с укором посмотрел на своего товарища…