Книга Клевые - Эльмира Нетесова

— Остальные не пришлись по вкусу! Худые и заморенные! Подхалимки и зубрилки! От таких мужики в первую ночь в притоны линяют!

Егор удивленно разглядывал не по годам смышленого подростка.

— Оставайся! — согласился тут же. И, подозвав к себе, предупредил: — Смотри, в доме ни к кому не приставать! Договорились?

Антон согласно кивнул и исчез из комнаты.

— Так тебе и не дали отдохнуть с дороги? А я думала, спишь спокойно, — заглянула в двери мать, вошла, шаркая тапками, присела напротив сына. — Расскажи, что с тобою случилось? Кто окалечил в зоне? Как добрался домой? — заглянула в глаза сына.

— Шахта окалечила. Обвал случился. В штреке меня накрыло. Крыша оказалась слабой или опоры подгнили, поди теперь разберись! Отвалялся в больничке, покуда по костям собрали и сшили заново. Освидетельствовала меня медицинская комиссия, признала нетрудоспособным. Дали вторую группу инвалидности и списали досрочно. А так бы еще два года в зоне канал, — подытожил Егор.

— И долго тебя искали под обвалом? — округлились глаза сестры.

— На третий день достали. Последним из живых. Седьмым по счету. Два десятка насмерть завалило. Вытащили мертвыми. Нас — в больничку. На волю двоих отпустили. Меня и еще одного кента. Тот тоже на своих катушках торчать разучился. Остальных — по новой в забой погнали. А добрался, как обычно, — поездом, с сопровождающим. Я к концу пути уже на свои колеса вставать стал. Сам по нужде ходил. Второй завидовал, он всю дорогу ползал, держась за стенки вагона. Ни руки, ни ноги его не слушались. И без родни. Куда возвращаться, к кому? Я вон насколько моложе его, а и то была мысль, коль не смогу на ходули сам встать, брошусь под колеса поезда, — признался Егор, забывшись, и почувствовал, как вздрогнули мать и сестра. Увидел, как брызнули слезы из глаз у обоих.

— Отлежись, глядишь, наладится все…

— Где переломы были? — спросила сестра.

— Трещина в позвоночнике, ноги и руки, одно ребро, травма черепа. Везде врачи поковырялись. Ходить учился заново. Страшно было.

— Отдохни, а там на рентген свозим, обследуют наши врачи. Дома ты быстрее на поправку пойдешь! — успокоила Тоня. — Скажи, а почему тебя на Сахалин отправили? Ведь первая судимость. Не имели права! К тому ж отбывать срок должен был по месту судимости. Или в тюрьме что-то натворил? — спросила сестра.

— Мне по приговору дали строгий режим — за групповое. А в группе все, кроме меня, имели по две — три судимости. И добавки за побеги. Вот и замели меня вместе с ними заодно, чтоб не сбежали из зоны на волю. Да так законопатили, аж в Синегорск. Оттуда никто не мог слинять живьем. Место гиблое — сопки вокруг. Собачий колотун. И что ни день — пурга или дождь такой, как из ведра. Городишко тот в котловине. Как на дне большой ямы. Вечная мерзлота. Даже летом не оттаивает. Попробуй средь лета сесть на землю! Через час из всех дыр чох и насморк душить станут. От комарья дышать нечем. В самом городе — ни глотка воздуха. Вонища от шахты, от котельных, от реки, в какую весь город нужду справляет. Речонка эта меж сопок вьется. И зовут ее Тан-Зан. Она же автомобильной дорогой служит. По ней грузовики ковыляют, с булыжника на булыжник. Уголь развозят в пригородные поселки людям. За день — один рейс. Хоть до поселка шесть-семь километров. После двух рейсов — в ремонт. Весь город грязный, люди серые, небо прокопченое. Ни куста зелени, ни куска синего неба за все годы так и не увидел. А на шахте того не легче. Оборудование старое, еще от японцев осталось. Сколько лет прошло, а не заменили ни хрена. И кормили хуже чем собак — сушеной картошкой да кирзухой — перловкой. Иногда, по праздникам, давали соленую горбушу. Это рыба такая. Ту, какую мы ели, если кусок на котел положить, суп солить уже не стоит. А хлеб? В нем чего только не было! — крутнул головой Егор, вспомнив зону.

— Нам, сынок не легче твоего пришлось. Уж и не верилось, что доживем и свидимся с тобой, — горько вздохнула мать и дрожащей рукой укрыла плечо сына. — Не простынь, Егорушка, береги себя. Нас единственное спасло — большой дом, что от отца достался. Взяли квартиранток. За счет их кормимся. Иначе давно бы Богу души отдали. Разве думали, что до такого доживем? Хорошо, что ваш отец этого не видел. Он от горя с ума бы сошел! Кругом ложь, воровство, спекуляция, похабщина! Цены не по дням — по часам растут. Ни образование, ни воспитание, ни способности не ценятся.

А выживают наглые хапуги, у кого горло хуже помойки. Совсем оборзели, озверели окончательно. Сочувствие и жалость считают пережитком прошлого. Интеллигентность — пороком, образование

— глупостью, порядочность — признаком неполноценности. На улицу не выйди. Затолкают, собьют, сомнут и высмеют. Знаешь, какую пенсию мне назначили? Восемьдесят пять тысяч рублей! А буханка хлеба две с половиной тысячи стоит. Вот и посчитай, на что хватит, если вычесть за свет, телефон, воду, сануборку и аренду земли? Чуть больше пятидесяти остается! Короче, в войну, как говорят соседи, куда сытней жили.

— Да что там далеко заглядывать? Сколько людей от голода умерли? Особо одиноких, старых и больних… У нас через два дома бабка умерла от истощения. С неделю никто не знал о том, покуда запах не пошел и черви поползли на порог. А в многоэтажках люди, случалось, из окон, с балконов выбрасывались. Не все смогли нужду одолеть! — поддержала Тонька.

Егор слушал, леденея душой и сердцем.

— Меня тоже не решались в Москву пускать после тюряги. Говорили, что приморят в Сибири на десяток лет. Да обвал помог. Кому я нужен теперь, решили в спецчасти. Ведь ни воровать, ни сбежать не смогу. Переломы плохо заживают. Жить в таком состоянии

— хуже некуда. Вот и отпустили, чтоб дома умер. Сам по себе. Чтоб вы власть не винили. Ведь я на заднице сидеть научился три дня назад. До того пластом лежал.

— Кто ж тебе виноват, — упрекнула сестра, укоризненно качнув головой.

Егор понял, осекся, умолк.

— Зачем же ты так зло? Сама не без горба, тоже маху дала и ошиблась. Не попрекать, жалеть вам друг друга надо! — напомнила мать вовремя.

— Я не в обиду! — спохватилась Тоня и увидела застывшего в дверях сына. Он стоял в пижаме и ждал, когда его поведут спать, расскажут на ночь сказку. Но взрослые, казалось, совсем забыли о нем, увлеклись разговором, какой ему запрещалось перебивать. И мальчишка, переминаясь с ноги на ногу, терпеливо ждал.

— Ох, Алешка, не до сказки мне теперь, — поняла женщина, и мальчонка, понурившись, побрел в спальню, но в коридоре встретился с Антоном.

— Ты, хамса, куда навострился? — загородил Алешке проход и предложил: — Пошли на телок кайфовать…

Мальчишка посмотрел на Антона, не поняв, чего тот хочет от него. Подросток потащил Алешку к окну, из какого был виден глухой угол парка. Там на обшарпанных лавках тискались и щупались пары. Вот один лысый, седоватый мужик, гоготнув молодым жеребчиком, ухватил за задницу молодую бабенку, на ходу расстегивая

брюки, поволок в густые заросли сирени.