Книга Хроники - Боб Дилан

Дэнни спросил, кого я в последнее время слушаю, и я ответил: Айс-Ти. Он удивился, хотя не стоило. За несколько лет до этого бруклинский рэппер Кёртис Блоу, у которого вышел хит «Ломки»[153], попросил меня поучаствовать в одной его пластинке и познакомил меня со всем этим: Айс-Ти, «Паблик Энеми», «Н.У.Э.», «Ран-Ди-Эм-Си». Парни явно не просто так языками мололи. Они били в барабаны, рвали в куски, швыряли лошадей с обрывов. Все они были поэтами и знали, что происходит. Рано или поздно кто-то иной должен был появиться – тот, кто знает этот мир, родился и вырос в нем; кто был бы его частью и даже больше. Кто-то с башкой, обкорнанной под «аэродром», и силой всего сообщества за спиной. Он бы смог балансировать на одной ноге, на канате, туго натянутом над вселенной, и когда бы он пришел, вы бы его узнали сразу – ибо он такой один. Публика пошла бы за ним и была бы права. Мы с Дэнни записывали архаику. Я ему этого не сказал, но, честно говоря, подумал. А с Айс-Ти и «Паблик Энеми», которые накладывали треки, неизбежно должен был появиться новый исполнитель – не похожий на Пресли. Он не станет вертеть бедрами и пялиться на девах. Он будет шпарить жесткими словами и впахивать по восемнадцать часов в сутки. Солнечный Пирожок обмолвился мне про Элвиса: сказал, что Элвис – амазонка, враг демократии. Это мне тогда показалось бредом сумасшедшего, но я поневоле задумался.

Иногда в песнях говоришь какие-то вещи, хотя невелик шанс, что это правда. А иногда говоришь то, что к правде не имеет отношения, то, чего и не хотел говорить, – а иногда говоришь такое, что правдой считают все. И, опять же, думаешь, что единственная правда на земле – в том, что на земле правды нет. Что бы ты ни говорил, твердишь это, как заведенный. Никогда не хватает времени поразмыслить. Сметал, отпрессовал, упаковал и погнал – вот и все.

Лануа тоже собирался двигаться – к другой студии «собрал и дальше». Он ходячая концепция. Он спал музыкой. Он ее ел. Он ею жил. Многое из того, что он делал, было гениально. Он рулил этой пластинкой – искусными поворотами и рывками, но рулил. Стоял на колокольне, озирая переулки и крыши. Я же своим узким взглядом всего не охватывал. Вокруг была туча пластинок – раздутых, сусальных од провальности, и нам не хотелось вливаться в их ряды. Когда мы начинали, у нас больше ничего общего толком и не было. А теперь в пластинке зазвучала какая-то магия – наверное, можно сказать, она присутствовала в том доме, или в той гостиной, или еще в чем-то, да только в доме никакой магией и не пахло. Магами были Лануа, я, Вилли Грин, Дэрил и Брайан Стольц, которых туда привезли. Живешь с тем, что жизнь тебе сдает. Приходится подгонять вещи по фигуре. Голос на пластинке никогда не станет голосом мученика вечной скорби, и мне кажется, Дэнни с самого начала пришлось с этим смириться, а когда он от подобной мысли отказался – тогда все и заработало. Ничего не планировалось. Хоть я и не мог всерьез принимать его эмоциональные загоны, мы были чем-то вроде братьев по духу. А еще через миллион дней, через тысячи миллионов дней – что все это будет значить? Бывает вообще так, чтобы что-то значило? Своим материалом я стараюсь пользоваться как можно эффективнее. Песни были написаны во славу человека, а не к его разгрому, но все эти песни, сложенные воедино, и близко не отразят все мое ви́дение жизни. Иногда больше всего нравилось, больше всего для тебя значило то, что сначала не значило ровно ничего. Некоторые из нынешних песен попадают в эту категорию. Наверное, все это очень просто, достаточно обыденно.

На пластинке мне нужно было принимать какие-то решения под влиянием момента, и они, возможно, не имели ничего общего с реальной ситуацией. Но это ладно. Хорошо было бы разнообразить ритмы. А добиться этого можно всякими способами. Восемь тактов в размере – шесть – четыре. На четыре тактовых черты можно играть четыре такта, подчеркивать 1 и 3 и гасить 2. И продолжать так до бесконечности, варьируя темпы и ритмы. Было б неплохо, если бы кто-нибудь обращал внимание на комбинации ритма в песне, а не на саму песню. Песня сама о себе позаботится. Сказав все это, повторю: я всем сердцем восторгался тем, что сделал Лануа. Тогда многое получилось уникальным и вечным. За десять лет мы еще будем видеться с Дэнни и еще шаляй-валяйски поработаем. Запишем пластинку и начнем все заново – продолжим с того, на чем остановились.

5

Река льда

Луна вставала из-за «Крайслер-билдинг», день клонился к исходу, загорались уличные фонари, рокотали тяжелые грузовики, ползшие по улице внизу; в окна кабинета билась какая-то слякоть. Лу Леви останавливал и снова запускал свой большой магнитофон; на мизинце поблескивало кольцо с брильянтом; в голубом воздухе вился сигарный дым. Помещение смахивало на комнату для допросов – на потолке висел плафон, напоминающий вазу для фруктов, на полу стояла пара торшеров, латунных. У меня под ногами – паркет с орнаментом. Унылая комната, заваленная профессиональными журналами – «Кэшбокс», «Биллборд», чарты радиостанций; в углу – древний канцелярский шкаф. Рядом с большим металлическим столом Лу – пара деревянных стульев, и я сидел на одном, бренча на гитаре.

Недавно я звонил домой. Делал я это по меньшей мере пару раз в месяц с какого-нибудь общественного платного телефона в городе. Телефонные будки – как святилища: шагнешь в такую, задвинешь за собой дверь-гармошку, и ты заперт в своем личном мирке – без грязи, весь городской шум остался снаружи. Телефонные будки были личными, а вот телефонные линии дома – отнюдь. Там у всех семей – линии общего пользования.

Примерно на восемь – десять разных домов приходилась одна, только с разными номерами. Если снять трубку, линия редко оказывалась свободна. Всегда раздавались чужие голоса. По телефону никто никогда ничего важного не говорил, да и долго болтать никому не приходило в голову. Если хотелось побеседовать с человеком, с ним обычно разговаривали на улице, на пустырях, в полях или в кафе – но никогда не по телефону.

На углу я сунул дайм в щель и набрал оператора межгорода – звонил я за счет абонента, и меня соединили сразу. Я просто хотел, чтобы дома знали: со мной все в порядке. Мать обычно излагала последние новости. Отец смотрел на все под своим углом. Для него жизнь была тяжелой работой. Он вышел из поколения с другими ценностями, героями и музыкой, и вовсе не был уверен, что истина может кого-то освободить. Он был прагматичен, и у него всегда находились для меня загадочные советы:

– Помни, Роберт, в жизни всякое бывает. Если даже у тебя нет всего, что хочешь, будь благодарен за то, чего у тебя нет из того, чего ты не хочешь.

Его волновало мое образование. Он хотел, чтобы я стал инженером-механиком. Но в школе мне приходилось бороться даже за средние оценки. Я не был прирожденным учеником. Мама моя, господи ее благослови, всегда стояла за меня и брала мою сторону в чем угодно; ее больше беспокоили «все эти мартышкины шашни в мире», а потом она обычно прибавляла:

– Бобби, не забывай, у тебя родня в Нью-Джерси.

Я уже там побывал, но не с родственным визитом.

Внимательно прослушав одну из моих оригинальных песен, Лу захлопнул магнитофон.