Книга Революция в зрении. Что, как и почему мы видим на самом деле - Марк Чангизи

Возможно ли, чтобы культура вообще никак не подумала о страданиях несчастной руки? Пусть даже отбор шел в пользу удобства глаза — глазу, ясное дело, будет неудобно, если письмо окажется настолько затруднительным, что ни одна рука не захочет за него приняться. Несомненно, руке тоже должны были бросить какую-тo кость и, вероятнее всего, бросили. Штрихи, из которых состоят и те буквы, что вы видите перед собой, и, говоря шире, любые штриховые изображения, слегка напоминают “контуры”, которые встречаются в реальном мире там, где заканчивается одна поверхность и начинается другая (скажем, угол между двумя стенами или край вашего стола). Они напоминают их тем, что тоже являются тонкими. Однако в случае с реальными контурами никакой линии на самом деле обычно нет (хотя она может и быть), а есть лишь внезапное изменение цвета или текстуры материала. Следовательно, наша зрительная система, наверное, предпочла бы видеть настоящие контуры вместо штрихов. Однако штрихи она тоже достаточно легко способна различать, а вот руке чертить их несоизмеримо легче. Ведь для того, чтобы рисовать истинные контуры, а не штрихи, потребовалось бы изображать с одной стороны от предполагаемого контура одни цвет и текстуру, а с другой — другие. Я попытался нарисовать ручкой простой вертикальный контур, делая несколько более светлую штриховку справа и более темную — слева, но после дюжины попыток сдался. И решил даже не пытаться начертить таким образом букву S! Это просто слишком трудно — вот почему мы, когда хотим реалистично нарисовать что-либо, обычно вначале проводим линии вместо контуров и уж затем добавляем цвет и текстуру. Видимо, по этой же причине и в письменности, как правило, используются штрихи. Тот факт, что мы пишем штрихами, а не подлинными контурами, идет на пользу руке, а вот форма изображаемых нами символов благоприятствует глазу.

Укрощение дикого глаза

Вы, несомненно, удивились бы, если бы увидели носорога со всадником на спине. Вообще-то всадник показался бы вам нелепым почти на любом крупном животном, будь то жираф, бизон, гну, медведь, лев или горилла. С другой стороны, верхом на лошади всадник смотрится вполне естественно. Если вы не выросли на ферме и не наблюдали изо дня в день лошадей на лугах, то, вероятнее всего, вы видели их в книгах, по телевизору и в кино, где они, как правило, несли на себе седока. Если исходить из вашего городского опыта, лошадь без всадника может показаться чем-то противоестественным! Инопланетяне, которым довелось бы наблюдать взаимоотношения человека и лошади в те времена, когда лошадь была основным средством передвижения, могли бы ошибочно заключить, что это животное было умышленно создано, чтобы возить на спине людей. Но, разумеется, лошади не рождаются взнузданными и оседланными, и эволюция формировала их не затем, чтобы на них ездили. Они эволюционировали десятки миллионов лет в саваннах и прериях, задолго до того, как некоему примату взбрело в голову вскарабкаться на одну из них. Так отчего же тогда лошади оказались так хорошо приспособлены к своей роли “автомобиля” в мире людей?

Лошади не были просто так “выхвачены” из природы и “встроены” в жизнь человеческого общества такими, как они есть. Чтобы “пересадка” прошла успешно, вокруг них должна была сформироваться “культурная обертка”. Лошадей нужно было спаривать, растить, кормить, давать им кров, объезжать и чистить. Людям пришлось изобрести бессчетное количество инструментов, необходимых для выполнения новых задач по “прилаживанию” лошади к жизни среди людей, так что возникла целая индустрия. Люди разрабатывали различные способы верховой езды и обучались им — каждый способ имел свои преимущества в управлении могучим животным. Даже облик наших жилищ и поселений должен был преобразиться: лохани с водой перед любым салуном, конюшни в городах, улицы достаточной ширины для проезда экипажей, и все в таком духе. То, что лошади кажутся приспособленными для всадников, — иллюзия, возникшая вследствие культурной адаптации человеческого общества к лошадям.

Как лошадь возникла не для кареты, так и глаза — не для газеты. Ваши глаза, читающие сейчас эту книгу, — дикие глаза, те же самые глаза и та же самая зрительная система, какие имелись и у ваших не знавших письменности предков. Однако хотя ваша зрительная система родилась без “уздечки”, теперь она “оседлана” чтением. Наше умение читать представляет собой не большую загадку, чем объезженная лошадь. Но как древней зрительной системе удалось приспособиться к жизни в современном, интенсивно читающем обществе?

Глаза могут показаться естественным средством для считывания информации. В самом деле, зрение, вероятно, подходит для этой цели лучше осязания или вкуса, точно так же, как лошади годятся для верховой езды больше, чем носороги. Но лошадь не способна вписаться в человеческую культуру, пока сама культура не изменится, пока она не приспособится к лошадям. И наша зрительная система не смогла бы быть “укрощена” и приспособлена для чтения, если бы культура не сформировала такую письменность, которая соответствует требованиям зрительной системы. Культура приложила все усилия для создания иллюзии, будто эволюция сделала нас умеющими читать, хотя в действительности это не так.

Руками младенцев

Вы, возможно, думаете, что девочка в возрасте двух с половиной лет мало чего может сказать. В самом деле, если бы меня ударило чем-нибудь по голове так, чтобы мой интеллект вернулся к уровню двухлетнего ребенка, вряд ли это сделало бы меня блистательным рассказчиком. Если бы я и смог поведать какую-нибудь историю, то разве что в сильно упрощенном виде. Но вот у меня появилась дочь, производящая настоящий словесный ураган. Она мало говорит о тех немногочисленных вещах, которые успели с ней произойти, предпочитая болтать о том, чего никогда не случалось и не случится: о принцессах, драконах, губке Бобе, стегозаврах. Сейчас ей уже пять, а этот поток все не прекращается. Она говорит со мной даже сейчас, когда я пишу эти строки!

Только что я дал ей лист бумаги и цветные карандаши. Несмотря на то, что она едва начала осваивать письмо (“кошка”, “сабака”, “смия”, то есть “змея”, “цвиток”), ей довольно давно удается излагать мысли и слова на бумаге — при помощи рисования. Изобретая собственную письменность в виде картинок, дети тем самым дают нам возможность лучше понять, каким путем шло развитие письменной речи. Из исследований Роды Келлог, проведенных в середине XX века, известно, что дети всего мира рисуют практически одни и те же очертания и следуют одной и той же схеме развития. Поскольку дети почти наверняка не формировались эволюцией, чтобы рисовать, это сходство является в некотором смысле параллельными открытиями, касающимися того, как можно эффективнее общаться на бумаге — как писать. Сэр Герберт Э. Рид, профессор литературы и гуманитарных наук, чей пик деятельности пришелся на первую половину XX века, познакомившись на склоне своих лет с работой Келлог, написал:

Многими исследователями, но лучше всего миссис Келлог, было показано, что детские способы самовыражения, начиная с того момента, как они могут быть зафиксированы при помощи карандаша, претерпевают видоизменения от некоей исходной мазни в сторону осмысленных символов. После нескольких лет развития эти основные формы постепенно превращаются в осознанное отображение воспринимаемых объектов: замещающий понятие значок становится зрительным образом... Согласно этой гипотезе, каждый ребенок, открывая для себя способ символического изображения предметов, следует одному и тому же плану графической эволюции... Я хочу обратить ваше внимание на то, что этот принцип универсален и обнаруживается не только в детских каракулях, но всюду, где изображаемые значки должны были символизировать что-либо, начиная с неолита[9].