Книга Скопин-Шуйский - Наталия Петрова

В лагере между тем писали письма домой, вели долгие разговоры о прежних сражениях, варили похлебку и кашу и обменивались советами по залечиванию ран. Скопин обходил лагерь, проверял посты часовых и вспоминал свой промах под Калугой. Он сравнивал первоклассную тульскую крепость с калужским острогом и все больше убеждался: в случае штурма придется положить немало людей. Может быть, пойти на какую-нибудь хитрость? Вот почему когда появился под Тулой Иван Сумин сын Кравков из города Мурома и предложил соорудить плотину на реке Упе, чтобы затопить острог, Скопин ухватился за эту идею и убедил царя пойти на затопление Тулы.

И закипела работа по строительству плотины. Даточные люди из войска «секли лес и клали солому и землю в мешках рогозинных и вели плотину по обе стороны реки Упы». Когда запруда была сделана и вода, как и ожидалась, поднялась, в остроге и в городе началось затопление: «вода вошла и многие места во дворех потопила и людем от воды учала быть нужа болшая»[261]. Обессиленные голодом, не имеющие сил бороться с наводнением, так и не дождавшиеся «законного царя Димитрия», осажденные стали выходить из крепости по 100–200 человек в день и сдаваться.

А на Покров Пресвятой Богородицы 1 октября и вся Тула сдалась на милость царя. Из тюрем освободили брошенных туда мятежниками и настрадавшихся, как Фуников, бояр, воевод, дворян. Сдались вместе с тульскими сидельцами и «зачинщики» — «царевич Петр», Болотников и князь Андрей Телятевский.

Скопин-Шуйский вместе с другими воеводами ждал в лагере с повинной мятежного атамана, с которым он воевал уже год и с которым не раз встречался на поле боя. На его совести были тысячи убитых людей, среди них и двое дядьев Михаила. Скопин, стиснув рукоять сабли, молча наблюдал, как атаман верхом торжественно выезжал из крепости. Но не все в лагере были так сдержанны, как молодой воевода.

— Благодарим тебя, вор, благодарим, изменник! — выкрикнул кто-то из толпы.

Болотников обернулся на голос, пытаясь найти глазами кричавшего. Усмехнулся:

— За что?

Лучше бы он этого не говорил… Толпа, окружавшая его, зашумела на разные голоса, забурлила, как речной водоворот на порогах, образуя на быстрине воронку, в которую норовила затянуть оказавшего с ней один на один атамана.

— За то, что убил моего брата! За смерть моего единственного сына! За моего зятя! — неслось со всех сторон.

— Все они здесь погибли, и ты виновник их гибели! — толпа грозно напирала на еще недавно внушавшего им страх и приводившего в трепет одним своим именем человека, который теперь был одинок перед ними. Кто-то из казаков уже хватал за узду его коня, другой дерзко рвал кафтан атамана. Конь Болотникова, испугавшись разъяренной толпы, встал на дыбы. Еще мгновение, и Болотникова стянули бы с лошади, повалили на землю и разорвали бы на куски. Но атаман и здесь остался атаманом — он умел обуздывать и норовистых коней, и клокочущую людскую массу: выхватив саблю, он рассек воздух над головой ближайшего к нему мужика, снеся наземь его шапку. Тот побледнел, но остался на месте, будто пригвожденный. Остальные в страхе попятились. Болотников, стегнув плеткой коня, пустил его вперед, проходя сквозь толпу, как нож через масло, заставляя людей невольно расступаться перед ним. В это мгновение раздался грозный окрик, и царские приставы, расталкивая людей, принялись расчищать дорогу навстречу атаману. Это царь Василий Шуйский, не желая увидеть предводителя мятежников растерзанным раньше, чем он предстанет перед царевыми очами, послал ему подмогу. Когда же опасность была позади, Болотников обернулся, сверкая глазами, оглядел еще разгоряченных ненавистью людей и внятно произнес:

— Не я виноват в смерти ваших родных, они убиты за свои грехи…[262]

Выехав из толпы, атаман капитулировал перед царем, как рыцарь: он пал ниц у ног Шуйского и положил себе саблю на шею со словами:

— Я был верен своей присяге, которую дал в Польше тому, кто называл себя Димитрием. Димитрий это или нет, я не могу знать, ибо никогда его прежде не видел. Я ему служил верою, а он меня покинул, и теперь я здесь в твоей воле и твоей власти. Захочешь меня убить — вот моя собственная сабля для этого готова; захочешь, напротив, помиловать по своему обещанию и крестоцелованию — я буду верно тебе служить, как служил до сих пор тому, кем я покинут.

Так благородно и трогательно выглядела сдача Болотникова в описании Конрада Буссова[263]. Однако ни Михаил Скопин, никто другой из воевод, видевших сцену пленения, не поверил в искренность раскаяния атамана. В Москву его доставили под охраной, там он ходил свободно, куда хотел, правда, в сопровождении приставов. Но когда Болотникова перевозили из Москвы в Каргополь, то многие пришедшие из любопытства посмотреть на плененного слышали угрозы все еще властного и не смирившегося главаря: «Я скоро вас самих буду ковать и в медвежьи шкуры зашивать!» Что говорить, на раскаяние это не похоже, да и не в характере беглого холопа, прошедшего плен и галеры, познавшего власть и радость побед, служить тем, кто ему не единожды проигрывал в битвах.

Впрочем, и в обещание Шуйского сохранить атаману жизнь Скопин верил мало. Уж кто-кто, а Василий Шуйский всегда обращался со своими клятвами вольно. Едва новый Лжедмитрий начал свой поход на Москву, как царь приказал утопить пленного атамана, предварительно его ослепив. Так же он поступил и с его сообщником «царевичем Петром» — его повесили у стен Данилова монастыря. Царь как будто хотел подтвердить пословицу, рожденную древними: «Война родит воров, а мир их вешает». И все же одного из зачинщиков Смуты — бывшего хозяина Болотникова, родовитого князя Андрея Телятевского, — царь действительно простил и отпустил восвояси. За этот свой опрометчивый поступок Шуйский очень скоро поплатится: не пройдет и полугола, как прощеный князь окажется в лагере нового самозванца.

А Михаил Скопин, вспоминая, как Болотников выезжал из Тулы сдаваться, думал о жаждавшей мщения толпе, едва не растерзавшей атамана. Если вовремя не обуздать гнев возбужденных людей, они становятся неуправляемыми и подчиняются — может быть, даже вопреки собственной воле и против желания — закону потока, несущего их к явному беззаконию и даже убийству. Их жертвой может стать и преступник, но дело правителя охладить пыл толпы, не позволить своеволию двигать людьми, остановить их вверенной ему властью, не дать совершиться самосуду. Но для этого правитель должен уметь подчинять людей, а не быть игрушкой в их руках. А смог бы справиться с толпой он, Скопин, если бы оказался в подобной ситуации? Вот о чем размышлял молодой воевода после завершения тульской осады.

В Москве по случаю окончания войны с мятежниками отслужили молебен, царь, несмотря на осеннюю распутицу, ездил поклониться мощам преподобного Сергия в Троицкий монастырь. Отличившимся под Тулой были розданы царские пожалования. Василий Шуйский, наконец, по-царски отблагодарил молодого Скопина и пожаловал его одной из самых богатых земель — Важской областью, а также селами Чарондой и Тотьмой, что на реке Сухоне. Важская область занимала южную часть будущей Архангельской области, северную часть Вологодской и восточную часть Олонецкой, простираясь более чем на 400 километров по обоим берегам реки Ваги. Эти места славились не плодородными землями, а богатыми рыбными и соляными промыслами и выгодным положением на торговом пути, что приносило жителям большие доходы. По свидетельствам иностранцев, во второй половине XVI века только одна Важская область давала доходу в год до 35 тысяч рублей, а вместе с Чарондой и Тотьмой могла приносить их владельцам до 60 тысяч рублей в год[264].