Книга Нарышкины, или Строптивая фрейлина - Елена Арсеньева

– Я хочу поблагодарить вас, – пробормотала я со стеснением, вновь снимая капор и приглаживая волосы, – но не знаю вашего имени…

– Меня зовут Савва Ильич Аксаков, – поклонился молодой человек.

– А я Зинаида Ивановна, – назвалась я, не видя надобности открывать свою фамилию, и продолжила: – Благодарю вас, Савва Ильич, вы так вовремя появились в том проулке, ведь тот человек, он…

Мой спаситель бросил на меня острый взгляд, и я вдруг подумала: а что, если он догадался, что моим преследователем был император, что, если узнал его?! Но тут же я успокоила себя: вряд ли он накинулся бы с такой яростью на императора! От разночинцев еще можно было бы ожидать злых выпадов против офицеров, но чтобы подданный напал на своего государя, даже защищая от него незнакомую женщину, – это уж слишком.

Тут же до меня дошло, что слова «незнакомая женщина» здесь вряд ли уместны – ведь он принес меня именно в мое тайное обиталище!

Молодой человек понял, видимо, как я удивлена, догадался, о чем я думаю, и сказал:

– Я живу вон там, – он подошел к окну и указал в сторону покосившегося домишка, почти вросшего в землю. Его единственное полуслепое оконце смотрело как раз на мою калитку. Понятно, он мог меня видеть, и не раз, когда я уходила или приходила. – Мы с товарищем снимали комнату у старика-хозяина, но теперь товарищ мой съехал на Адмиралтейскую, в доходный дом.

При упоминании Адмиралтейской у меня сразу испортилось настроение, а человек, который там поселился, почему-то немедленно стал мне неприятен. Захотелось запретить моему спасителю с ним видеться – но как я могла, и вообще, с чего вдруг?!

Как часто вещие чувства осеняют нас, но мы не доверяем им, а потом проклинаем себя за это…

– А вы почему не поехали с ним? – заносчиво спросила я.

– Мне это не по карману, – пожал плечами Савва. – Я едва наскреб за учебу заплатить, что ж с жильем-то роскошествовать.

– Так вы студент? – изумилась я, оглядывая его убогонькое пальтецо.

В доказательство он приоткрыл полу и я увидела, что на нем в самом деле студенческая тужурка.

– О, медицинский факультет?! Отчего же вы не на занятиях?

Он пожал плечами, и я устыдилась бестактности своего вопроса: его вид говорил сам за себя. Денег больше нет за учебу платить, все понятно. Я сразу решила, что помогу ему, однако так, чтобы он не знал. При себе у меня денег не было, да и разве можно за спасение отблагодарить столь пошло? Я боялась обидеть его, боялась, что он сразу уйдет, а мне так не хотелось, чтобы он уходил!

Почему? Для меня самой это было загадкой.

– Не желаете ли чаю? – спросила я, не понимая, что говорю, и вообще что нужно говорить и как себя вести. Он был человек совсем не того круга, в котором я вращалась, в котором чувствовала себя как рыба в воде, в котором могла вынырнуть из любой неловкости. А пуще всего меня смущало и сковывало мое томление!

Самой себя было стыдно!

Он качнул головой и попросил разрешения напиться воды. В углу стояло ведро и ковш, он немного выпил, а ковш сполоснул под рукомойником.

Я глядела во все глаза, точно на диковинное существо. Все это было для меня внове. Я в жизни не видела, чтобы человек за собой ковш споласкивал!

– Я у вас, Зинаида Ивановна, должен прощения просить, – наконец заговорил он тихо.

– За что же? – изумилась я.

– Да ведь я назвал вас при том офицере своей женой! Я только потому на это осмелился, что опасался, как бы он за нами не проследил и не узнал, где вы живете. А так, коли мужняя жена, постеснялся бы.

Я подавила усмешку. Понятие «мужняя жена» для императора значило бесконечно мало, вернее сказать – вообще ничего не значило. Уж мне-то это было великолепно известно. Однако сейчас говорить об этом было неуместно, да и не хотелось мне говорить об императоре, вообще говорить не хотелось. Мне хотелось…

Тогда я была в смятении, а теперь не стыжусь признать, что мне страстно хотелось близости с этим юнцом. Он назвал меня женой… И вмиг все, что случается между мужем и женой, промелькнуло в моем воображении. Да, я видела, что он помладше меня, на вид лет восемнадцати-двадцати, никак не больше, и еще совсем недавно разница в возрасте не в мою пользу оттолкнула бы меня, но сейчас все было не важно, кроме этого охватившего меня желания. Но не только мужского тела, объятий, близости, наслаждения хотела я – мне хотелось доверия, ласки и нежности… Ах, Боже мой, мне хотелось любви, взаимной, разделенной любви! Кто нашептал мне в этот миг, кто напророчил, что именно в этом юнце, без раздумий ставшем соперником императора, я найду то, о чем мечтала, как мечтает всякая женщина?

Воспоминание о тайных упованиях Нарышкиных мелькнуло на миг в моей памяти – и я только слабо улыбнулась, когда оно растаяло, как утренний туман под лучами солнца.

Но как сделать то, чего мне хочется? Как его добиться? Броситься ему на шею – ну что за нелепость! Нет, сначала нужно постараться задержать его здесь!

– Присядем, – показала я на диван. – Расскажите мне о себе.

Он недоверчиво приблизился, сел, наконец-то догадавшись сдернуть свой засаленный цилиндр, поставил его на колени и весь измял, пока сбивчиво говорил о своем богатом родственнике, который поддерживал его после гибели родителей (их унесла холера, а Савва выжил чудом), оплатил первый год его учебы на медицинском факультете и даже купил ему кое-какие атласы и пособия, в том числе настоящий и очень дорогой человеческий скелет, ибо, как говорил сей умный человек, без знания расположения костей невозможно лечить ни тело, ни душу. Однако через год сей благодетель умер, а его наследники совершенно не желали тратить деньги на нищего юношу. Савва был сиротой и кем только не служил, чтобы прокормиться! Как-то побывал даже форейтором в каком-то богатом доме, уж не припомню теперь фамилию хозяев. Правда, форейторами только до шестнадцати лет брали, да и тогда лишь самых малорослых, однако его все же взяли, хоть он был довольно высок. Преуморительно рассказывал Савва, как форейторы, которые управляли передней – ее еще называли уносной – парой, сидя на правой передней лошади, на высоком кожаном седле с острыми луками, вроде казацких, понукали лошадей особым манером – они кричали «Поди-и-и!» и тянули на предельной высоте это «и», причем весь форейторский шик заключался в том, чтоб голосить как можно дольше, например от Адмиралтейства и аж до Казанского моста. Я отлично помнила, что и наши, юсуповские, и отца моего, Нарышкина, форейторы нас, бывало, оглушали, да и когда гуляешь по Невскому, в ушах порой звенит от нескончаемой переклички этих «и». Вот за голос-то Савву и взяли, ибо он обладал необычайным диапазоном и силой дыхания, в ту пору еще не загубленного болезнью. Однако его долговязая фигура в коротковатой для него форейторской одежде выглядела столь комично, что скоро Савву турнули взашей. Потрудился также он в мелочной лавке близ Знаменского проспекта, который, по его словам, служил чем-то вроде водораздела между торговлей иностранной и русской. Пространство от Знаменского моста до Невского монастыря было как бы изнанкой пышного Невского проспекта, однако в лавках можно было найти те же товары, только ближе к Невскому они лежали под иностранными вывесками и по более высокой цене, а от Знаменского моста – под русскими вывесками, а потому шло подешевле. Савва говорил, что это время было самым сытым в его жизни – и при этом он почти непрестанно маялся животом, ибо приказчикам да грузчикам на пропитание отдавался самый лежалый, порой и негодный товар, который оставалось только выбросить. В одной из лавок, чуть не месяц разбирая товар на леднике, Савва простудился на всю жизнь. В легкие он добавил свинцовой пыли, поработав учеником наборщика в типографии Смирдина, был там же упаковщиком, а потом перебрался в его же, Смирдина, магазин на Невском проспекте, где служил помощником приказчика…