Книга Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отца призвали в первые же дни войны. И топограф Алексей Ланкин, исходивший пешком все Прибайкалье и Маньчжурию, стал обучать будущих артиллеристов премудростям ориентирования на местности. А мама Валерия Ланкина пошла работать в госпиталь. Меня и Шурика отдали в детский сад – там кормили! Вообще-то перебои с продуктами начались задолго до начала войны. И я помню эти километровые очереди за хлебом в довоенном Иркутске, где мы вместе с мамой простаивали часами, чтобы получить «лишнюю» буханку хлеба. (По сути, очереди не прекращались до 90-х годов, и бедной маме приходилось их отстаивать не только с детьми, но и внуками.)
Однажды после такой, но уже военной очереди братик простудился и заболел воспалением легких. Врач сказал маме – если добудете сульфидин, то ребенок будет спасен. Мама пошла к начальнику госпиталя, чтобы вымолить новое эффективное лекарство. Он не дал, испугался – «расхищение» лекарства приравнивалось к измене Родине. Я хорошо помню тот мамин гнев и то отчаяние, с которым она боролась за жизнь Шурика. В итоге наш Шурик поправился и снова пошел в детский сад. А мама ушла из госпиталя и поступила на хлебозавод. Там можно было есть хлеб, но не дай Бог вынести хоть крошечный кусочек. Контроль был строже, чем сегодня на режимном предприятии. Помню, как мама, однажды обнаружив кусочек корочки в кармане спецовки, пережила настоящий ужас, а мы с Шуриком прыгали от радости – есть мы хотели всегда.
Знаю по рассказам мамы, что грузчиками на заводе работали студенты, оставшиеся в тылу, и комиссованные после тяжелых ранений. Они буквально набрасывались на хлеб и ели его горячим после печи. Их строго-настрого предупреждали, но при виде хлеба они обо всем забывали и ели, пока не начинались колики. И тут же в цеху некоторые умирали от заворота кишок. Наша мама тоже на заводе ела, чтобы нам оставлять свою порцию. Но все равно от голода спасения не было. Выйдя из-за стола, мы спрашивали: «Сегодня будем еще кушать?»
* * *
В 42-м маму перевели в Тулун, маленький городок под Иркутском. Она радовалась, потому что у местного завода было подсобное хозяйство и сотрудникам давали участки под картошку – легче прокормиться. Однако надежды на более легкую жизнь не оправдались. Картошка, конечно, облегчала голод. Но мучил холод. Зима была суровой не только на фронте. Температура в нашей комнате мало отличалась от той, что на улице. И пожалуй, война мне запомнилась больше изматывающим холодом, чем голодом. В комнате была сложена печка, но так неумело, что жар уходил прямо на улицу. Еду можно было приготовить, если только кастрюлю опустить в конфорку по самые ручки. Щели в полу мама затыкала тряпками. Вода в бочонке превратилась в лед и его разорвало. Так и стояла в комнате ледяная глыба до самой весны. Мы откалывали ее по частям.
Чтобы теплее было, я и брат спали вместе с мамой. Укрывались всеми одеялами и платками, что у нас были. А Шурика, как самого маленького, еще заворачивали в единственную телогрейку.
Память о военном холоде навсегда осталась во мне и моих опухших суставах. Домашнее хозяйство в отсутствие мамы лежало на мне. Не забуду ни чистку замерзшей картошки, ни ледяную воду…
Спустя много лет, потеряв первого ребенка, я услышала от врача, что «военные девочки» обычно плохо рожают. Такое вот эхо войны!
Особое место в воспоминаниях занимают военные дрова. Их привозили от завода. Но что это были за дрова! Чурбаны в три обхвата. У топора, засаженного в древесину, выступала вода. Шурик никак не мог понять, откуда же она берется. А мама говорила – это замерзшее дерево плачет.
Бывало, что она и сама плакала, сидя у такого чурбана, – ее женских сил не хватало, чтобы топор из него вытащить. И мы с Шуриком, помню, тоже стоим и плачем, маленькие и беспомощные. Топить мерзлыми дровами было невозможно – они не хотели гореть! И по ночам слышался треск по городку – это женщины выламывали для растопки доски из заборов. И мама с подругой Варей тоже ходила на этот промысел…
Я помню, как мы, ребятня, в поисках еды обменивались своим детским опытом, какую траву можно съесть. Самые популярные были «калачики» – это серединки цветков низкорослой лесной травы. Мальчишки постарше рыскали по полям и кое-что находили. Помню такую картину. Сидит на заборе Генка – местное «божество», в руках турнепс – кормовой плод для скота, отдаленно напоминающий по вкусу репу. Вокруг мы, младшие просители с голодными глазами. Генка нарезает турнепс пластами и выбирает тех, кто ему больше нравится или кто раньше услужил. Этот подарок, сочный и хрустящий, делал каждого из нас счастливым, но на всех этого счастья все равно не хватало.
О молоке военные дети только мечтали. Коровы были редкостью. Однажды чья-то буренка, как нарочно, забрела под окно нашей комнаты. Шурик схватил кружку и побежал к корове. Напрасно я умоляла не ходить, даже плакала. И вот когда Шурик оказался рядом с коровой, она лягнула его так, что он отлетел к забору. По счастью, обошлось синяками и шрамом…
Потом маме дали две комнатки в «доме стахановцев», который был простым деревянным бараком. Жили в нем очень разные люди. Через стенку обитала семья сосланных из Прибалтики по фамилии Пикус – муж, жена и две девочки. Ян Пикус, большой, красивый, интеллигентного вида человек, работал грузчиком. Отношения у нас были добрые.
Их девочки были на равных с другими детьми, и мы играли все вместе. Ясно, что нежных чувств к нам, сибирякам, сосланные не питали, но цель у нас была общая – выжить!
(Есть под Иркутском село Оса. Оно было заселено прибалтами. Жили они там примерно до 60-х годов, пока им не разрешили вернуться. Я помню этих ребят по университету. Девочкам нравилось, как красиво они умеют ухаживать. Никакой дискриминации, по-моему, они не испытывали. И уж к слову, как бы сегодня ни возмущались прибалтами, нельзя забывать, что живо еще поколение, пережившее сибирскую ссылку!)
В самом конце войны стали приходить небольшие посылки из Германии с вещами побежденных. Наши женщины, за войну совершенно обносившиеся, радовались заграничным вещичкам. Помню, кто-то маму утешил: «Ваш тоже пришлет!» Мама ответила: «Нет, мой не пришлет!»
Потом уже, когда папа вернулся, спросила:
– Не мог мне хоть часы привезти?
– А ты бы стала носить часы с убитого? – ответил отец.
С ним мы и вернулись в родной Иркутск. Там снова тесная коммуналка и очереди за продуктами, но это была уже мирная жизнь!
Лариса Ланкина с братом
Я первоклассница 41-го года. В мои самые первые школьные каникулы ворвалось слово – «война», а следом еще одно – «эшелон». Все говорили как-то особенно – «эшелоны идут». Железная дорога была недалеко от нашего дома в Чите. И я видела из своих окон непрерывно стучащие составы. Только раньше их называли поездами. Любимый брат Петруша учил меня считать до двадцати по своему методу, на мимо бегущих вагонах. Не отходя от окна, на своем добровольном посту я все считала и докладывала старшим. Мы тогда не знали, что мимо нас с японской границы везут уже обстрелянных солдат, что с востока страны на запад срочно перебрасывают воинские части. А взрослые вокруг все говорят и говорят об эшелонах, да японцах, и каком-то непонятном немце, который зачем-то «прет»…
