Книга Враждебный портной - Юрий Козлов

Бюджеты были и сплыли.

Но во сколько раз

Подлее нас

Те, кто радуются прокладке высокоскоростных трасс

Из пункта А в пункт Б.

Миллиард мне, миллиард тебе.

Кто за двугривенный сладким пением

Приветствуют исчезновение

Естественных и трудовых богатств,

Это — интеллигенция.

Телевидение, радио и юриспруденция.

Любое дело в России

Затевается для того, чтобы лопнуть.

Встать, суд идет!

Чтобы заглохнуть.

Чем сильнее бессмыслица, тупость, тревога,

Тем неприступнее власти берлога.

Как в тридцать седьмом вас сажали, стреляли,

Так мы сейчас ваши денежки палим!

Мюзикл шел с аншлагом. На премьере присутствовали президент и олигархи, покинувшие ради такого случая курсирующие в теплых морях яхты. В завершении мюзикла кружившиеся в матерчатом небе над Красной площадью лазерные голуби с оливковыми веточками в клювах превращались в (натовские?) беспилотники-дроны. Кремль разваливался на куски, как пересохший пасхальный кулич, а отбомбившиеся беспилотники складывались в светящуюся вращающуюся, как циркулярная пила, свастику. На сцену выходил Роман Трусы в красной рубахе, грозно порыкивая и ловко поигрывая топориком. Зрители долго аплодировали стоя. А президент, если верить газетам, смущенно улыбаясь, повторил слова Николая Первого, сказанные после просмотра гоголевского «Ревизора»: «Всем досталось, а больше всех мне».

«Не проспи величия», — вспомнил Каргин.

Роман Трусы точно своего величия не проспал, убедительно подтвердил собственный же тезис: «Саморазоблачение и честное объявление недостойной цели — верный путь к материальному успеху и общественному признанию».

Всей душой ненавидевший русский капитализм, писатель Глеб Успенский умер в лютой нищете в 1902 году в сумасшедшем доме.

Роман Трусы, как писали в гламурных журналах, на вырученные за мюзикл «Опустошение Отечества» деньги приобрел виллу в Ницце.

4

А кого еще, вдруг с непонятной яростью подумал Каргин, мог президент прислать мне в помощь?

В последние дни он много думал о президенте, смотрел по телевизору новости, пристально вглядываясь в его усталое, стремительно грустнеющее в процессе общения с очередным посетителем кремлевского кабинета лицо. Каргин, как если бы президент был вожаком стаи, а он, Каргин, тоже бегал в этой стае, чувствовал, как сжимается вокруг президента и, следовательно, вокруг стаи, к какой он самочинно себя причислял, подвижно-­гибкое кольцо неприятия и отторжения. Стая пока еще вольно охотилась на просторах одной восьмой части суши, рвала загривки намеченным козлам и баранам. Но уже злобно каркали с ветвей вороны, ежи колючими шарами катились под лапы, рыбья мелочь плевалась из воды, под землей плели интриги барсуки и кроты, выходили на поляны протестовать злобные хорьки. Обнаглевшая живность размыкала звенья пищевой цепочки. Распалась цепь великая, вполне мог бы перефразировать Некрасова Роман Трусы, распалась и ударила, одним концом по ложечке, другим — по едоку.

Истинное знание сокровенно и неделимо, размышлял Каргин, оно не отпускается «на вынос», не выставляется на всеобщее обозрение.

Переместившись на кожаный диван, Каргин расслабился, медленно сосчитал до десяти, прикрыл глаза, но увидел... почему-то нетрезвого Хрущева, объясняющего на излете карьеры с экрана телевизора народу, что такое коммунизм: «Сейчас у тебя один костюм висит в гандеропе, а в восьмидесятом году будет два!»

Такое начало медитации Каргину не понравилось. Он едва удержался, чтобы не прервать сеанс, отлепиться от противного дивана.

Постепенно нездоровое, с мешками под глазами, лицо пьющего Хрущева преобразовалось перед мысленным взором Каргина в утомленное лицо нынешнего несменяемого президента.

«Вот ты сейчас сидишь, смотришь на меня в телевизор, и у тебя, — тонко усмехнулся президент, — гандероп ломится от китайского ширпотреба, а холодильник — от просроченных продуктов из супермаркета, дешевой водочки, сдобренного для твоего же спокойствия женскими гормонами пивка. Чего же ты хочешь? — процитировал президент название пророческого, как утверждали некоторые современные литературоведы, романа партократа и сталиниста Всеволода Кочетова, написанного почти (как в подзорную трубу видел будущее этот забытый ныне писатель!) полвека назад. — Ты скулишь об СССР? Вспоминаешь, как заботилось о тебе государство? Но ты сам его предал! Двух костюмов в гандеропе тебе показалось мало! Ты взревел: “Долой КПСС!”, “Даешь свободу!”, “Хто, — вдруг перешел на мову президент, — зъив мое мясо?” Только что такое свобода, дружок? — Президент на мгновение преобразился в ласкового диктора «дядю Володю» из передачи «Спокойной ночи, малыши!». — Помнишь, хотя вряд ли, что говорил о свободе великий Достоевский? “Ничего и никогда не было для человека и человеческого общества невыносимее свободы”. Я сделал все, чтобы тебе было не так невыносимо. Свобода — это мое и тех, кому я разрешаю, право владеть всем и жить так, как тебе не снилось, и твое право — видеть это и звереть от злобы. Но исключительно молча или — на сайтах в Интернете, на кухнях, в многоквартирных хижинах, на пушечный выстрел не приближаясь к нашим дворцам. Это, собственно, и есть идеология, об отсутствии которой пишут в газетах всякие полезные идиоты. Хочешь услышать правду о себе? — Устремленный в душу народа взгляд президента сделался по-­учительски строгим и по-­милицейски неподкупным. — Ну так сиди и слушай! В тебе давно умерло все человеческое. Остались одни, как у препарируемой лягушки, рефлексы. Тебя переполняет любовь... отнюдь не к Родине, плевать ты на нее хотел, а... к деньгам. И ненависть к ним же. Больше всего на свете ты любишь свои деньги, которых у тебя всегда мало, и ненавидишь чужие, которых у кого-то почему-то много. Ты вопишь, что у тебя все отняли. Ложь. Ты сам все отдал, потому что всей душой ненавидишь труд. Разве ты протестовал, когда закрывались заводы, продавались на металлолом станки, разбивались на бетонные блоки колхозные фермы? Нет, ты с радостью обменял свои ваучеры на водку! Возлюбив деньги, ты оказался органически неспособным к осмысленной деятельности, работе во благо себе и стране. Поэтому я заменяю тебя другими народами. Есть еще один вариант, я думаю над ним. Дать тебе в надсмотрщики Кавказ. Чтобы ты работал за страх, а не за деньги. Как еще можно заставить работать ленивого пьяного труса? Ты задницей чуешь, — панибратски подмигнул президент, — что грядет беда. Но и пальцем не шевелишь, чтобы ее отвести, голосуешь за тех, кто сживает тебя со свету, возводит дворцы на Лазурном берегу, ездит по встречной полосе, жрет и пьет на золоте. Хотя и в тридцать седьмом ты знал, знал, что происходит что-то ужасное, но не восставал против палачей, строчил и строчил доносы, сходил с ума под пытками на допросах, оговаривал всех и вся, орал на расстреле: “Да здравствует великий Сталин!” Ты никогда не поднимешься против капитализма и против денег. Ты будешь их одновременно любить, ненавидеть и бояться. Как когда-то Сталина. А еще раньше — Ивана Грозного. Умирать за них и тупо наблюдать, как они убивают страну: как пустеют деревни, зарастают поля, вырубаются леса, останавливаются производства. Ты что-то бормочешь про модернизацию? Народ, без войны просравший свою страну, недостоин модернизации. В свое время Сталин провел ее, втоптав тебя в голод и грязь. Он на твоих костях построил заводы, учредил колхозы, разгромил Гитлера, обзавелся атомной бомбой. Спасибо ему за это. Хотя он это делал не ради твоих красивых глаз, а чтобы сохранить власть, а там, чем черт не шутит, размахнуться вширь, организовать, как тогда писали поэты, “земшарную республику Советов”, где он был бы главным. Но мне никакая модернизация не нужна. Модернизировать тебя? Не вижу смысла. Мое величие никак не связано с тобой. Мы существуем в параллельных, соприкасающихся только в телевизоре реальностях. У меня все есть. Я самый богатый человек в мире. Могу любого, кто мне не нравится, прихлопнуть, как муху. Могу посадить в тюрьму. Могу поиметь любую красавицу. Любую мразь могу вытащить из грязи в князи и загнать обратно в грязь. Это и есть счастье... Давно хочу тебе объяснить, — посмотрел на часы президент, и Каргин догадался, что медитация подошла к концу, — что такое коррупция, о которой сейчас столько говорят и пишут. Это всего лишь материализация твоей ненависти к труду, любви к деньгам и трусости перед властью, Кавказом, мигрантами и далее по списку. Коррупция — это ты. Сколько денег из материнского капитала тратится по назначению? Сказать? Ты сам знаешь. Сколько ветеранов войны благополучно поселились на участках, которые я им бесплатно дал вместе с ссудами на строительство? У кого теперь эти участки? По какой цене они были проданы? Все, что дает тебе государство, ты или продаешь, или пропиваешь, или тратишь на взятки — судьям, ментам, учителям, врачам, пожарникам, бандитам, мелкой служивой сволочи, выправляющей документы. Справедливость — это я. Вокруг меня коррупции нет. Я точно знаю, кому, сколько и на какие цели даю. Кто меня обманет — будет наказан, даже если сбежит за границу, зароется в землю, опустится на подводной лодке на дно морское. Найду, вытащу и покараю. Кто мне верен — останется жить, сколько бы он ни украл, чего бы ни натворил. Я всегда буду с тобой, — усмехнулся президент, — потому что я — это ты, точнее, я — абсолют твоих желаний. Я, как и ты, не люблю трудиться и люблю деньги. У меня, как и у тебя, нет никаких идей, кроме единственной — жить в свое удовольствие. Я, как и ты, — вздохнул президент, — боюсь смерти, потому что эта сволочь никому не подчиняется. Мысль, что я умру, а мои миллиарды останутся, сводит меня с ума, — признался он. — Но я не пожалею никаких денег, — пообещал, сжав кулаки, — на исследования, связанные с продлением жизни. Моей, — уточнил презрительно, — а не твоей. Моя жизнь бесценна. Твоя — бессмысленна. Это единственная модернизация, которая меня интересует. Мне некуда отступать, — добавил с грустью, — Россия — моя судьба».