Книга Дорога на Ксанаду - Вилфрид Штайнер

Он открыл шкафчик, похожий на один из тех, в которых раньше хранили яды, выудил оттуда кожаную папку и сунул ее прямо мне под нос.

— Сейчас, — пафосно сказал он, — вы потеряете дар речи.

Лист бумаги, лежавший в папке, оказался факсимиле страницы из дневника Колриджа, датированного апрелем 1805 года.

«О, Сара, — пишет поэт, — если бы моя жалкая судьба оставила меня, я с радостью представил бы нас перелетными птицами, парящими в небесах и поддерживающими друг друга в длительном полете опасного путешествия».

— Красиво, — сказал я.

— Как бы не так! — загремел Френсис. — Это документ трагического смятения. Он писал его, находясь на Мальте, в тысячи миль от нее. А Сара тогда исполняла роль прислуги Вордсворта в Колеортоне. Что же тут красивого? — И прежде чем я смог защититься, хотя бы просто похвалив качество факсимиле, он дрожащим голосом добавил: — Самое страшное в этом путешествии — они так и не начали его. Я заварю нам еще чая.

Пока Френсис возился внизу с чайником, я облокотился спиной о стену и начал рассматривать локон.

Может быть, он и прав, но тем не менее многое еще не совсем понятно. Действительно Асра упала бы в объятия Колриджа после его развода? Ее собственные планы на свадьбу потерпели крушение, когда Джон Вордсворт погиб, а по возвращении Колриджас Мальты и его брак оставался лишь на бумаге — момент был самым подходящим.

Сара Хатчинсон пригласила Колриджа вместе с Вордсвортом на беседу 29 октября 1806 года в Кендал, по иронии судьбы именно в то место, где появился яд, убивший поэта. О чем именно они разговаривали, не известно. Но спустя несколько дней Колридж выливает на страницы своего дневника потоки отчаявшейся страсти — ему все ясно.

«Я знаю — ты меня любишь! Мой разум знает это, а мое сердце чувствует. Но позволь своим глазам, своим рукам сказать мне об этом. Скажи же! Повторяй это так часто, как только сможешь: мой любимый! Я люблю тебя. Чем сильнее мое внутреннее существо чувствует твою любовь, тем сильнее мои органы требуют ее… И так далее, изливаясь непрерывным словесным потоком, прося о помощи свою возлюбленную… Верни назад мой внутренний баланс и гармонию».

Как мы знаем, она этого не сделала. Что и в какой мере она испытывала по отношению к Колриджу, остается до сих пор белым пятном на карте реконструкции. Письма, написанные ею поэту после встречи в Кендале из Колеортона, пропали бесследно. Если верить дневникам Дороти, Сара поделилась с ней своим ужасом после встречи с поэтом, только что вернувшимся с Мальты. Ее испугал телесный упадок поэта, его одутловатое лицо и отекшие конечности. Может быть, ей стало не по себе — проклятый поэт. Те незначительные признаки, которые все же были, не указывали, во всяком случае, на пламенную ответную страсть.

Роль Вордсворта как посредника была противоречивой. («Эвфемизм, — услышал я голос Мартина, — эгоист и ханжа! Называйте вещи своими именами!») С одной стороны, он заботился о благополучии друга. (Мартин: Еще бы! Он же был нужен ему в качестве корректора для «Прелюдии»!) Может быть, ему было сложно представить себе Колриджа в качестве возлюбленного его невестки, живущего вместе с ним под одной крышей. Пропорциональный домашний уют был для пего важнее всего. А Колридж испытывал манию преследования из-за неоднозначного поведения Вордсворта. В декабре 1807 года у Колриджа случилась галлюцинация: ему показалось, он видел Вордсворта в постели Сары, что привело к огромному смущению обоих. На выговор Асры он отреагировал с ужасной логикой любящего человека, понимающего и в то же время не желающего понять, что все прошло.

«Только я люблю тебя так беззаветно. Поэтому, Сара, люби меня! Люби меня!»

Путешествие двух перелетных птиц так и не состоялось.

— Чай готов!

Дамиан принес на подносе две чашки. Но уже после второго глотка мне стало не по себе: где-то рядом маячила еще одна комната — наивысший уровень вероятности (если в моем случае вообще можно было говорить о какой-либо вероятности). К тому же мой автобус отправлялся всего через двадцать минут.

Мой последний автобус. Картинка напоминала мне сюжет из дорожной песни, которыми мне обычно докучал Даниэль. «If you don't love me, baby, I'll take the Itsl bus. And therefore, Sara! Love me! Love me!»[144]

— Мне уже нужно потихоньку собираться, — скати я. — Но перед уходом я с удовольствием осмотрел бы вторую комнату.

— Ничего особенного, — сказал Френсис.

Он пощадил кожаную папку и аккуратно убрал ее назад в шкаф, — всего лишь кровать, стол и кресло. Ну раз уж вы все равно здесь.

Я закрыл глаза, а на меня неслась охотничья собака. С красными ушами, понятное дело.

В кабинете Самюэля Тейлора Колриджа, там, где он написал «Поэму о старом моряке» и «Кристабель», на самом деле стояли всего лишь маленькая кровать, стол и стул.

Плохие подделки. Им не может быть больше двадцати лет.

И их осталось двое.

В книжном магазинчике в книге для гостей я оставил сэру Дамиану на память свой венский адрес и приобрел издание «Понимания женщин».

Не знаю, почему я прервал свой путь и вышел из автобуса в Кильве. Вполне возможно, тело таким тонким, но ультимативным образом просило меня о движении, не задумываясь о той сумме, которой его господин вынужден будет расплатиться с водителем такси. В любом случае оно потащило меня от Худ-Инн к любимому месту Колриджа на пляже в Кильве и дальше, вдоль побережья на запад, через холмы в Ист-Кван-токсхед. Два павлина перебежали мне дорогу. Думаю, они сбежали из садов близлежащих вилл, протиснувшись через дырку в заборе или живую изгородь. Теперь же они пребывали в некотором замешательстве.

В любом случае они закричали на меня. В первый раз я услышал крик павлина — точь-в-точь крик измученной кошки.

Я представил себе ее в эту необычно солнечную осень 1797 года. Дороти, шедшую всегда на шаг или два впереди остальных, но не настолько далеко, чтобы не участвовать в разговоре.

Вильяма, смотрящего с прибрежных скал на поля, сбивающих с толку блеском своих золотых нив. Как будто его Бог решил навести порядок в своей старой языческой кладовке и разложил проветрить над Кванток-Хиллс Золотое Руно. Вильяма, с его незыблемой верой в сотворенную Богом природу как самую лучшую среди всех миров, как одухотворенное, дышащее существо, как непогрешимую учительницу всего настоящего, хорошего и прекрасного. «Якорь моих чистейших мыслей, няня, вожатая, владыка моего сердца, душа всего моего морального бытия». И наконец, Колриджа, который никогда до конца не верил в эту картину гувернантки-природы. Колриджа с «холодной черной дырой в сердце», в которую его змея пускает яд сомнения даже тогда, когда он молится (а делает он это нередко). Колриджа, смотрящего в открытое море, куда он вот-вот выпустит старого моряка, чтобы отдать его на растерзание демонам из собственных кошмаров.