Книга Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

Да, они поехали в Лейпциг, и интуиция не подвела Сесиль. Всё сложилось хорошо. Два или три года после приезда в Лейпциг он всё ещё тосковал по Берлину и жизни в большом городе. Он мучился, говорил о переезде из этого «Дюссельдорфа-на-Плейсе», какой называл Лейпциг. Затем пошли дети, и он не успел и глазом моргнуть, как переезжать было поздно. Тогда он жалел об этом, но теперь больше не жалел. Он проведёт оставшуюся жизнь в Лейпциге, и это хорошо. В конце концов, разве он не был здесь счастлив? Разве не имел всё, о чём мог мечтать? Конечно... Красивая и верная жена, которая была отличной матерью, прилежной домохозяйкой... Пятеро чудных детей[86] — три мальчика и две девочки, все светловолосые, в мать, младшей, Лили, было меньше года... Прекрасный дом в Лунгерштейнском саду, в самом фешенебельном районе... Больше денег, чем им было надо... Чего ещё мог желать человек?..

Теперь король обращался к аудитории, превознося её любовь к музыке, расточая комплименты городским чиновникам, его светлости мэру, членам совета, попечителям Гевандхаузского оркестра:

— Если сегодня Лейпциг известен как Афины-на-Плейсе, художественная столица Саксонии, город гармонии и прогресса, то это благодаря неустанным усилиям, дальновидности и бескорыстной преданности этих подлинных покровителей искусств...

Феликс подавил улыбку. Как хорошо он знал их, этих «покровителей искусств»! Неразборчивые в средствах коммерсанты, надменные мануфактурщики и пивовары, эксплуатирующие своих рабочих, обманывающие друг друга. Они обедали в его доме, а он — в их домах. Они приходили на его концерты так же, как на воскресные проповеди пастора Хагена. С большим удовольствием они поиграли бы в карты или погоготали над скабрёзными анекдотами за кружкой пива, но они приходили, потому что в Лейпциге было модным считаться меценатом или посещать церковь — это являлось доказательством аристократизма, и долгом высших классов было создавать видимость воплощённых христианских добродетелей и ценителей искусства.

С Христофом Мюллером, мэром города, у Феликса завязалось что-то вроде дружбы. Ему нравился этот рыжеволосый громкоголосый политик, который был менее лицемерен, чем остальные, и иногда способен на бескорыстный добрый поступок. Со всеми остальными он соблюдал ритуальные жесты, предписываемые провинциальным этикетом, и поддерживал добрососедские, если не тёплые, отношения.

Его уважали, даже любили, хотя даже не вполовину так, как Сесиль, которая сделалась настоящей патриоткой Лейпцига и пользовалась всеобщим обожанием. Он иногда забывал смеяться над их шутками, не всегда прятал скуку при их рассказах о последней деловой поездке в Дрезден и о том, какой удивительный случай приключился с ними, когда они были в этом городе распущенности и пороков. Через десять лет пребывания в Лейпциге он всё ещё был «иностранцем из Берлина».

«И, наверное, всегда им буду», — подумал он, заставив себя вернуться к действительности. Король заканчивал своё обращение. Тоном Папы Римского, благословляющего свою паству, он призывал своих любимых чад продолжать их благородную и горячую поддержку Гевандхаузского оркестра и консерватории, которая под вдохновенным руководством доктора Мендельсона распространяла славу их знаменитого города до самых отдалённых уголков света.

Торжественная церемония была окончена.

— Как это прекрасно, Феликс! — вскричала Сесиль, когда они ехали домой. — Я так гордилась тобой, что чуть не заплакала. Ты слышал, что сказал его величество?

— О чём?

— О тебе. — Она бросила на него проницательный взгляд. — Ты что, не слушал?

— Конечно слушал, но я не помню, чтобы он сказал что-нибудь особенное. По-моему, это та же цветистая речь, которую он произносил в прошлом и в позапрошлом году, полная возвышенных банальностей о гармонии и прогрессе и комплиментов всем присутствующим.

Она нахмурилась. Такой разговор смахивал на оскорбление его величества. Следовало испытывать полное почтение к королю и восхищаться всем, что он делал.

— А я думаю, что его величество говорил превосходно, — заявила она с ноткой вызова в голосе. — Он сказал, что консерватория — это памятник тебе, и назвал тебя первым гражданином его королевства. Разве ты не слышал? — спросила она немного раздражённо.

— Прости, я, должно быть, думал о чём-нибудь в этот момент. — Он чувствовал в её глазах упрёк.

— О чём же ты думал?

— О том, как быстро летит время. Я не сознавал, что мы здесь уже десять лет.

На её лице промелькнула тень тревоги, смешанная с неудовольствием.

— Всё ещё думаешь о Берлине? Разве ты здесь не счастлив?

Он взял её за руку:

— Конечно счастлив, дорогая. — Бесполезно было объяснять ей, что можно быть несчастливым без какой-либо ясной причины. Это было одним из тех разногласий, которые возникли между ними, неспособность почувствовать настроение друг друга. — Счастлив настолько, насколько могу быть счастлив. — Затем, чтобы изменить тему разговора, заметил: — Лучше бы король не расточал мне такие высокие комплименты. Я не гражданин Саксонии — не первый и не последний. Я всё ещё преданный подданный его величества Вильгельма Четвёртого[87], короля Пруссии. Такого рода комплименты приносят много неприятностей и вызывают зависть.

— А мне кажется, что это было прекрасно.

— Тебе — да, но другим может так не казаться. В конце концов, консерватория — просто музыкальное учебное заведение. Правда, я его директор и учу композиции, но я руковожу ею не один. Если консерватория памятник мне, это также памятник тем, кто помогает мне поддерживать её. Кто-нибудь может сказать, что это я написал и речь короля, и комплименты самому себе.

— Не говори глупостей. Никто ничего такого не скажет.

Он нежно погладил её руку:

— Ты даже представить себе не можешь, чему могут поверить люди.

Карета остановилась перед их домом, и Густав придержал дверь. Будучи слугой Феликса, он стал и семейным конюхом: Сесиль считала, что держать отдельно конюха слишком расточительно.

— Чем абсурднее слух, — сказал Феликс, вылезая из экипажа, — тем легче верят ему.

— Кстати, — заметила Сесиль, когда они входили в дом, — мы должны как-нибудь пригласить к обеду Амелию Дозенбах и её мужа. Я знаю, ты думаешь, что она сплетница, а он. зануда, но он канцлер университета, и мы обязаны их позвать.

Феликс подавил вздох, но чувствовал себя немного виноватым за свою рассеянность во время королевской речи и сказал, как можно бодрее:

— Обязательно. Это прекрасная мысль.