Книга Гражданство и гражданское общество - Борис Капустин

Выводы

Я попытался показать, как гражданство и другие механизмы влияли на характер социального неравенства. Чтобы завершить картину, я должен исследовать его общее воздействие на социально-классовую структуру. Безусловно, оно было значительным, и возможно, что проявления неравенства, допускаемые и даже направляемые гражданством, больше не составляют классовых различий в том смысле, как это было в обществах прошлого. Но чтобы рассмотреть этот вопрос, мне понадобится другая лекция, и она, вероятно, будет состоять из смеси сухой статистики с неясным смыслом и осмысленных суждений сомнительной достоверности. Дело в том, что наше невежество в этом вопросе очень глубоко. Я должен буду ограничиться несколькими предварительными наблюдениями (что очень хорошо для репутации социологии), сделанными в попытке дать ответ на четыре вопроса, которые я поставил в своем вступлении. Мы рассмотрели совокупный эффект следующих трех факторов.

Во-первых, сжатие с обеих сторон шкалы распределения доходов.

Во-вторых, значительное расширение сферы общей культуры и опыта.

В-третьих, обогащение универсального гражданского статуса в сочетании с признанием и укреплением определенных статусных различий благодаря взаимосвязанным системам образования и занятости.

Первые два фактора сделали возможным третий. Статусные различия могут получить легитимное признание с точки зрения демократического гражданства в случае, если они не слишком глубоки, а существуют в рамках населения, объединенного единой цивилизацией, и если они не являются выражением наследственных привилегий. Это значит, что в условиях эгалитарного в основе своей общества с проявлениями неравенства можно мириться, когда они не носят динамического характера, то есть не создают стимулов, проистекающих из неудовлетворенности и чувства, что «такая жизнь недостаточно хороша для меня» или «я убежден, что мой сын должен быть избавлен от того, с чем мне приходилось мириться». Но такого рода неравенство, за которое выступают в Белой книге, можно оправдать только в том случае, если оно носит динамический характер – представляет собой стимул к изменению и улучшению. Таким образом, может оказаться, что проявления неравенства, допускаемые и даже направляемые гражданством, не будут действовать как экономические рычаги, оказывающие влияние на распределение рабочей силы. Или что такая форма социальной стратификации сохраняется, но социальные амбиции перестают быть естественным явлением и превращаются в модель девиантного поведения.

Если дело зайдет так далеко, мы можем обнаружить, что единственным сохраняющимся стремлением с устойчивым распределительным эффектом (в смысле распределения рабочей силы в иерархии экономических уровней) будет честолюбивое стремление школьника хорошо делать свои уроки, сдавать экзамены и подниматься по образовательной лестнице. И если будет реализована официальная цель по обеспечению «паритета взаимоуважения» между тремя разновидностями средних школ, мы можем лишиться даже большей части существующих стимулов. Крайним результатом этого было бы установление таких социальных условий, в которых каждый человек был бы удовлетворен жизненной позицией, к которой привело бы его гражданство.

Говоря это, я ответил на два из моих четырех вопросов – первый и последний. Я спрашивал, насколько социологическая гипотеза, неявно выдвинутая в работе Маршалла, справедлива сегодня, а именно, гипотеза о том, что существует своего рода базовое человеческое равенство, ассоциируемое с полноценной принадлежностью к сообществу, что не означает его несовместимости с надстройкой экономического неравенства. Я также спрашивал, есть ли какой-то предел у современного стремления к социальному равенству, лежащий в принципах, направляющих это движение. Мой ответ заключается в том, что сохранение экономического неравенства затруднилось в силу обогащения гражданского статуса. Для него остается все меньше возможностей, и все вероятнее, что ему бросят вызов. Продолжим, предположив, что эта гипотеза верна. Это предположение дает нам ответ на второй вопрос. Мы не стремимся к абсолютному равенству. На пути движения к равенству есть преграды. Но это движение идет двумя путями. Частично оно осуществляется за счет гражданства, частично – за счет экономической системы. В обоих случаях целью является устранение тех проявлений неравенства, которые не могут рассматриваться в качестве легитимных, но стандарты легитимности различны. В первом случае это стандарты социальной справедливости, во втором – социальная справедливость в сочетании с экономической эффективностью. Таким образом, возможно, что проявления неравенства, допустимые с точки зрения двух составляющих этого движения, могут не совпадать. Могут сохраниться классовые различия, не имеющие соответствующей экономической функции, и экономические различия, которые не будут соответствовать принятым классовым различиям.

Мой третий вопрос относился к изменяющемуся соотношению прав и обязанностей. Прав стало больше, и они четко определены. Каждый знает, на что он может претендовать. Обязанность, наиболее очевидным и непосредственным образом необходимая для удовлетворения прав, – это выплата налогов и страховых взносов. Поскольку она носит принудительный характер, то не предполагает свободы воли и чувства преданности. Образование и воинская служба также принудительны. Остальные обязанности аморфны и включают в себя общие обязательства жить жизнью хорошего гражданина, прилагая усилия, если это нужно для благосостояния сообщества. Но сообщество столь велико, что это обязательство предстает далеким и нереальным. Огромную важность имеет долг работать, но последствия труда одного человека для благосостояния всего общества столь бесконечно малы, что ему тяжело поверить, что он может нанести много вреда, воздерживаясь от работы.

Когда в социальных отношениях господствовал контракт, обязанность трудиться еще не признавалась. Это было делом самого человека – быть ему наемным работником или нет. Если он делал выбор жить в праздной бедности, это было его правом и не составляло общественной проблемы. Если ему удавалось праздно жить в комфортных условиях, на него смотрели не как на тунеядца, а как на аристократа, что вызывало восторги и зависть. Когда начался процесс трансформации экономики нашей страны в направлении современной системы, большое беспокойство вызывал вопрос о том, станет ли труд обязательным. Движущие силы групповых обычаев и регуляции должны были смениться стимулом личных достижений, и выражались большие сомнения в том, можно ли будет положиться на этот стимул. Этим объясняется точка зрения П. Колкахуна на бедность, и толстокожее замечание Мандевиля о том, что рабочих «ничто не подстегивает и не заставляет приносить пользу, кроме их нужд; облегчить последние – благоразумно, но полностью удовлетворить – безрассудно»[228]. И в XIX в. потребности, в которых они нуждались, были очень простыми. Они были движимы устоявшимися классовыми привычками относительно образа жизни, и не было никакой непрерывной шкалы, которая соблазняла бы рабочих зарабатывать больше, чтобы потратить больше на желаемые вещи, недоступные на тот момент (например, радио, велосипеды, кино или отпуск на море). Еще одним примером этому служит следующий комментарий одного автора, сделанный в 1728 г., видимо, основанный на значительных наблюдениях. «Многие из людей низших классов, – утверждал он, – зарабатывающие только на свой ежедневный хлеб, в случае, если смогут обеспечить его за три дня, будут отдыхать оставшуюся неделю или устанавливать собственную цену на свой труд»[229]. И все признавали, что если бы они пошли по второму пути, то тратили бы излишек денег на выпивку или легкую роскошь. В современном обществе общий подъем стандартов уровня жизни привел к возрождению этого явления, хотя сигареты сегодня даже более важны, чем выпивка. Не столь уж легко восстановить чувство личной обязанности трудиться в его новой форме, в которой оно сочетается с гражданским статусом. Это не стало проще от того, что сущностью долга является не наличие работы (ведь ее довольно легко получить в условиях полной занятости), а необходимость сделать ее важной для себя и работать старательно. Дело в том, что стандарты, по которым оценивается старание, чрезвычайно эластичны. К гражданскому долгу можно с успехом обращаться в условиях чрезвычайного положения, но дух Дюнкерка не может быть постоянной чертой ни одной цивилизации. Тем не менее профсоюзные лидеры пытались привить чувство всеобщего долга. На конференции 18 ноября прошлого года господин Таннер сослался на «насущную обязанность обеих сторон производственного процесса внести всесторонний вклад в реконструкцию национальной экономики и всемирное восстановление»[230]. Но национальное сообщество слишком велико и удаленно, чтобы превратить такого рода преданность в движущую силу. Вот почему многие люди считают, что решение их проблем состоит в более ограниченной ответственности перед сообществом на местном уровне, и особенно перед товарищами по работе. В последнем случае промышленное гражданство, передающее свои обязанности на низший уровень производственной единицы, отчасти служит замещением той энергии, которой недостает гражданству в целом.