Книга Возвращение Амура - Станислав Федотов

В предбаннике они выпили по чарке кедровой настойки, вкусом и цветом напоминавшей хорошо выдержанный коньяк, закусили необыкновенно вкусными пирогами с осетровой вязигой, а вернувшись в дом, где на первом этаже, в большом зале, был накрыт стол для обеда, приступили к основательной трапезе, в которой чего только не было – начиная от остро пахнущей соленой черемши и тушеного папоротника с мясом и грибами до кабанятины с черносливом под винным соусом. А до чего была вкусна хрусткая квашеная капуста с белесой от морозности клюквой! А малосольные – это в конце-то зимы! – крепенькие огурчики, а соленые грузди и рыжики под стаканчик водки, такой холодной, что стекло на глазах покрывается налетом изморози… Деревянная миска с белой нельмовой от души наперченной строганиной соседствовала с хрустальной салатницей, полной черной рассыпчатой икры, в которую была попросту воткнута серебряная ложка – ешь не хочу! А уж когда прислуживающий за столом юркий паренек Васятка внес блюдо с горой дымящихся пельменей, от которых сразу же пошел одуряющий запах, и в рот, уже уставший принимать разносолы и вкуснятины, вмиг набежала вязкая слюна, Никита Федорович поднялся во весь свой немалый рост и взял в руки большой серебряный ковш с двумя ручками. Васятка тут же наполнил его из бочонка желтоватой жидкостью.

– Господин Легран, – торжественно начал он, – голубчик вы наш, гость дорогой. Мы знаем, что европейцы – народ хлипкий, к морозу и жаре малостойкий, вы же показали себя более чем достойно, а потому я предлагаю выпить с нами самогона-первача и побрататься с сибиряками. Потому этот старинный ковш и зовется братиной. Нас здесь четверо – за каждого по глотку, ну и братский поцелуй в придачу. Как, не побрезгаете? – И протянул ковш через стол.

– Почту за честь. – Анри встал и принял тяжелую братину, ощутив пальцами резной рисунок по серебру.

В нос ему ударил аромат разнотравья, в котором совершенно потерялась легкая дымка алкоголя. Анри уже доводилось пробовать русский самогон, и тот ему не понравился своим сивушным амбре. Не вызывал удовольствия и свой, отечественный кальвадос – тоже самогон, только яблочный, который с легкой руки крестьян Кальвадоса гонят теперь по всей Франции. Этот же «первач», как назвал напиток Никита Федорович, прямо-таки колдовски заманивал хлебнуть полным ртом. Хотя Анри предполагал, что крепость его может превзойти все ожидания.

Тем не менее он хлебнул. И тут же понял, что останавливаться нельзя, иначе на второй и последующие глотки просто не хватит мужества, и довел процедуру до конца – со всеми объятиями и поцелуями. Братаясь с хозяином, Анри почувствовал, что ноги его стали вдруг ватными и подкосились. Никита Федорович, держа гостя аккуратно под мышки, усадил его на стул и почти насильно заставил проглотить несколько горячих пельменей с уксусом.

– Ничего, ничего, голубчик, сей момент все образуется. Головка прояснится, и слабость уйдет. Это с непривычки, это ненадолго… – приговаривал он, подцепляя вилкой очередной пельмень и отправляя его в рот гостя. Заметив струйку сока, стекшую тому на подбородок, Никита Федорович самолично промокнул ее крахмальной салфеткой.

Анри уклонялся, бормотал извинения, ему хотелось сползти на пол, стать на четвереньки и хотя бы таким образом добраться до дивана или кровати, чтобы провалиться в спасительный сон, но это, как он понимал краем сознания, ему вряд ли удастся. И не потому, что не пустит хлебосольный хозяин, названый «брат», а просто – не хватит сил.

Есть ему совершенно не хотелось, но Никита Федорович все твердил «надо, голубчик, надо», все запихивал в него скользкие, но такие вкусные комочки теста с мясом, и Анри вдруг почувствовал: а ведь и верно, в голове яснеет, окружающие лица и предметы теряют расплывчатость и серый налет, становясь с каждой минутой более четкими и вновь обретая нормальные цвета. Вот и руки-ноги стали слушаться почти как прежде, так что Анри в какой-то момент перехватил руку Никиты Федоровича, вынул у него из пальцев вилку и вместо очередного пельменя подцепил на нее истекающей рассолом квашеной капусты и с удовольствием захрумкал белой сочной нарезкой, освежающей рот и, кажется, саму душу.

Тарелка наваристой стерляжьей ухи, а вернее сказать, юшки, потому что подали почти чистый рыбный бульон, покрытый золотистыми пятнами жира, завершила благое дело отрезвления. Прикончив ее, Анри повеселел, и это сразу же уловили его новые «братья».

– Наш человек! – с какой-то даже гордостью за гостя, выдержавшего суровые испытания, молвил Никита Федорович, и застолье огласилось дружным мужским смехом.

Отсмеявшись, Анри почувствовал, что нужно, просто необходимо пойти к себе, иначе он оплошает, заснув прямо за столом, да еще перед возвращением женщин из бани. Поэтому он встал и направился к лестнице на второй этаж, приготовившись настаивать на своем, если его вздумают удерживать. Новоназваные «братья» тоже встали, однако никто гостю не препятствовал – они просто проводили «брата», чтобы он ненароком не оступился.

Прежде чем раздеться и лечь, Анри подошел к окну и открыл его – хлебнуть свежего воздуха. Из окна открывался прекрасный вид на скальные «перья», на заснеженные языки тайги между ними; ярко-белое, искрящееся под солнцем пространство слепило глаза, вытаивало слезы…

Анри глянул ниже и… обнаружил на идеально чистом снежном холсте три обнаженные женские фигуры: две на краю проруби – своими формами достойные кисти Рубенса, чьи картины довелось ему лицезреть в Лувре, а третья, выходящая из воды, до восторженной жути напомнила пятнадцатилетнюю Катрин и одновременно – Коринну. Острыми глазами он охватил все подробности – и небольшую изящно очерченную грудь, и необычайно гармоничные линии рисунка тонкой талии, без напряжения переходящей в неширокие бедра и ниже в стройные ноги, и темный от воды треугольник волос между ними. Анри судорожно сглотнул и почувствовал себя тем самым четырнадцатилетним мальчишкой, спрятавшимся на груше под окном служанки. Он мог бы в таких же подробностях полюбоваться на старших сестер, но они его совершенно не интересовали, а за Настей его взгляд следовал вплоть до дверей бани, за которой скрылись купальщицы. Девушка и сзади была безупречно хороша и даже более чувственна.

И тут как-то разом на него навалилась неимоверная усталость, и он рухнул сразу и на постель и в сон.

Он проспал, как был, одетый, часа четыре и проснулся в самый раз к ужину, чувствуя себя превосходно. Сходил в туалет – теремок в углу двора, умылся и к столу вышел свеженький, как огурчик. Так сказал, завидев гостя, веселый Никита Федорович.

Оказывается, после бани и полуденной трапезы спали все. Только встали на час раньше Анри. Видимо, почитая после «братания» гостя за «своего», чувствовали себя свободно и оделись по-домашнему – мужчины в халаты, женщины в капоты. Только Настенька по-прежнему была в платье, но тоже сменила его на более простое, без дорогой отделки. Голубое в белый горошек, в меру декольтированное – вырез прикрывала белая в голубой горошек шемизетка, – оно шло ей чрезвычайно. Анри отметил это с особенным удовольствием, представляя теперь, какова она под платьем. Сам Анри тоже остался в сюртуке, хотя мог облачиться в расшитый турецкими мотивами шлафрок, любезно предложенный – висел на спинке стула в спальне – хозяином.