Книга Дездемона умрёт в понедельник - Светлана Гончаренко

— Вы не смеете! Отпустите! — звенел тот же женский голос. Его обладательница билась в толпе, беспомощно подпрыгивала из-за спин, метались ее длинные спутанные волосы, худые кулачки молотили по несокрушимым плечам и спинам. «Господи, да не Мариночка ли это?» — забрезжило у Самоварова. Лица кричавшей он так и не смог разглядеть, сколько ни силился: их с Настей оттеснили назад. Огромным снарядом пронесся мимо, колыхнул толпу и смел всех с пути Геннадий Петрович Карнаухов.

— Глебка! Держись! — знаменитым своим густым голосом выкрикнул Геннадий Петрович. Он мигом разбросал попавшихся под руку зевак, кинулся к Глебу, схватил за руки. Кучумовские молодцы, знавшие, видимо, и отца, и сына, ослабили хватку. Но Глеб, вместо того, чтобы ринуться в родительские объятия, изо всей своей подбитой, неверной силы ударил Геннадия Петровича по мощной груди.

— Ненавижу! Сволочь! — животно и хрипло прокричал он и замахнулся еще раз. Геннадий Петрович перехватил удар и сгреб сына в охапку.

— Что ты, Глебка, что ты! — бормотал Карнаухов-старший. Глебка же, дергаясь и извиваясь, вывернулся и укусил мясистую руку Геннадия Петровича. По Глебкиному лицу катился мутный пьяный пот, казавшийся слезами. Ни одной человеческой, обычной, обнадеживающей черты не было теперь в нем, жалком и ужасном.

— Глядите, Карнаухов! Артист! — ахнул кто-то сзади.

— Так это Карнаухова сын? Вот стыдобушка!

— Допился до соплей!

— А этот того за что?

Публика еще волновалась — уже не страхом, а любопытством. Танцовщица, совсем было забросившая работу, снова заколыхала масленым бюстом. Человек в темно-сером костюме, несмотря на побитие, уже сидел за столом и что-то ел дрожащими руками. Толпа совсем разбрелась. К месту событий добралась и Мариночка — это все-таки была она, с черными распущенными волосами, в чем-то узком и пятнистом. Она уже не кричала и не прыгала, но к Карнауховым подойти не захотела — показалось даже, что не решилась. Это наглая-то Мариночка! Она скромно осталась в тени огромных лосиных рогов и разглядывала отца и сына блестящими глазами. «То-то завтра будет, о чем сплетничать», — покачал головой Самоваров. Он подхватил Настю и быстро повел ее к выходу. Последнее, что он увидел, оглянувшись, — массивную фигуру водочного императора в проеме служебной двери. «Андрюха Кучум — вот так и звали его в Прокопьевске когда-то! — хороший парень, — подумал Самоваров. — Но лучше уносить отсюда ноги, а то еще отчета затребует, чего я нарыл-нашпионил для спасения его дружка». Дружок Геннаша, совершенно убитый, побрел к той же служебной двери. Оба парня из Прокопьевска скрылись в заповедных глубинах заведения. Ни Глеба, ни Мариночки видно не было.

Глава 18

— Ну, и как вам Шухлядкин? Противное насекомое? — весело поинтересовался следователь Мошкин у Самоварова. Они повстречались в театре на лестнице, у Юрочкиной коряги.

— Ужасная штука, — охарактеризовал Мошкин корягу, но все-таки оседлал ее, попытался накренить произведение Уксусова или сломать какой-нибудь сучок. Надо сказать, что коряга совершенно не гармонировала с веселеньким ампиром бывшего Купеческого клуба. Она выглядела следом нашествия неведомых варваров. Вдруг Мошкин вскрикнул:

— Ой! Тут что-то хрустнуло!

— Это лампочка. Там лампочек полно, — пояснил Самоваров.

— И точно, лампочка! Еще хорошо, что я ее ногой раздавил. А если б рукой? Было бы худо. Черт знает что, понаставили всякой дряни, а свет на лестнице не горит.

Мошкин слез с коряги и стряхнул с себя мохнатую пыль.

— Так что же Шухлядкин? — повторил он свой вопрос, но, неугомонный, еще немного потряс корягу. Самоваров пожал плечами:

— Шухлядкин как Шухлядкин. Собирается стать звездой стриптиза. Семимильными шагами идет вперед ушуйский стриптиз.

Мошкин расхохотался. Сверкнули в коридорных сумерках его молодые зубы:

— И вы заметили прогресс в этом деле? А не частите, не частите в «Кучум» — пропадете! Вот и вчера вечером опять там были. Откуда знаю? Маленький город Ушуйск, маленький, хоть и со стриптизом. Все про всех всё знают. Так как по-вашему, не Шухлядкин — наш единственный?

— Не думаю. Он, конечно, красоты неземной и, может, единственный в своем роде поганец, но это не тот! У актрисы Пермяковой случались периодически солнечные удары, но если проходили, то проходили. Не душил ее Шухлядкин.

— Почему вы так уверены?

— Он до сих пор удивлен, что его выгнали в бурю и ночь, и он бежал по улице Розы Люксембург, роняя хрустальные туфельки. Не обижен он даже, а именно удивлен. Если вы уже задушили за что-то человека, станете ли удивляться так? Вряд ли. Избалованный, но вполне послушный ребенок. Если вы психоанализом интересуетесь, то я и маму его видал: русалка в оранжевых штанах. Такие мамы одной рукой балуют, другой отпускают затрещины. Мальчик ленивый и послушный. Ничего, конечно, доказать не могу, но уверен — не он это. Главное, он совсем не боится. Не отпирается, не загромождается кучей подробностей, не сыплет хитроумными выдумками. Вы ведь знаете: чем складней и многословней рассказ, тем он подозрительнее. Мозги со страху изощряются даже у самых тупых. А Шухлядкин не боится. Миленький такой глупыш. Не он.

— Похоже, — весело согласился Мошкин. — А мне все Карнаухов покою не дает. До чего упрямый дядя! Я его пробовал прессовать — молчит.

— Это он забыть все хочет и жить начать заново. Очень сожалеет, что Таню свою с толку сбил.

— Так пусть расскажет мне все, а потом и новую жизнь начинает, с чистой совестью. Ведь знает что-то, потому и молчит, как пень! Чего, казалось бы, проще, скажи: мол, лежал той ночью в собственной постельке, видел третий сон — и гуляй! Так нет же, напустил таинственности. Я с него подписку о невыезде взял, а он в Николаев вдруг запросился. Странно.

— Он хочет сына лечить. Это и есть его новая жизнь.

— А, этого алкаша… Тоже лицо сомнительное. Зато алиби: соседка, Андреева, подтвердила, что после спектакля и «Кучума» он прибыл домой. Там хрущоба, слышимость великолепная, ни один чих соседа не пропустишь. Так вот, с пол-одиннадцатого алкаш Глеб Карнаухов был у Андреевых как на ладони. Отлично прослушивалось — или подслушивалось? — как он смотрел телевизор, как в ванной плескался, на кухне холодильник открывал и закрывал — дверцей хлопал (хотя зачем? в «Кучуме» не дали закусить?). Потом опять засел за телевизор и окончательно угомонился около двух. Такое алиби, что железнее не бывает.

— А если это не он холодильник открывал? И телевизор не он смотрел? Перегородки тонкие, но все-таки не прозрачные.

— Он, он! Соседи слышали, как он пел под душем. Причем он всегда, оказывается, поет под душем. И тот вечер не был исключением. Пел Карнаухов. Своим нетрезвым дурным голосом.

— Голос можно на магнитофон записать.

Мошкин расхохотался:

— Да бросьте вы! Так только в кино бывает. Чтоб в Ушуйске алкаш записал свое пенье под душем? Только в кино! И даже там выглядит глупо и неправдоподобно. Это ж нечеловеческая хитрость. Только авторы детективов додумываются до такой чуши — но что не сделаешь за деньги!