Книга Люди сверху, люди снизу - Наталья Рубанова

От приветствия второй скрипки Лора вздрагивает: она так хорошо помнит свое первое выступление, что порой боится – не перебьет ли то сегодняшнее? Она кивает и садится за рояль. Гул оркестрантов – единственный человечий гуд, который Лора способна теперь выносить – замолкает. «Ля». Нет, выше… Еще немного… «Ля». Да, теперь хорошо… Вот так… И еще: «ля». И – ШШ, а потом, через несколько минут, ее соло. Ми-#ре-ми-соль-си-си-си… Арпеджато, пассаж вверх, к третьей октаве, два с половиной такта шестнадцатых, два такта покоя… А потом – тема, чудная, великолепнейшая тема, музыка всей ее жизни: мягкий бас «ми» и секстаккорды в левой, простые и строгие, а наверху – та-а-ам – сердце Шопена: си-соль-ля-си…

Как будто и не было всех этих зим: да и что они, в сущности, значат? Пожелтевшие ноты прошлого уже века – Музгиз, 1946-й, редакция Фридмана… По ним Лора играет и теперь, вот только то черное бархатное платье давно не впору и аренда БЗК по карману не каждому – и даже не через одного – талантливому музыканту.

Впрочем, пора аффтару и честь знать – поведать, наконец, о Лорином прошлом, ведь ничто так не увлекает обывателя – Привет, обыватель! – как то, о чем громко молчат на светских тусовках. Итак…

Некий Пишущий обаял Лору где-то в середине 80-х по-стконцертными цветами и гениальным художественным трепом: еще бы, «надежда великой русской литературы»! Литература, впрочем, ничего о том не ведала, Лора тоже, но вот байки его, способность воспринимать ее музыку, а также легкий доступ к «закрытому» тогда ЦДЛу – обиталищу живых бородатых словоблудников, да густые каштановые волосы – волнистые, душистые – сделали свое дело. Так Лора будто бы влюбилась в The Homo Writing (в скобках: человека, который почти все свободное время проводит за печатной машинкой, далее – компьютером; возможны варианты, скобку закрыть). Впрочем, Лора – Femina Ludens (в скобках: почти все свободное время человек проводит за роялем; скобку закрыть). Так и сошлись на широченной кровати в перерыве между толкотней спорящих о первенстве муз.

При себе Пишущий имел обыкновенно блокнот да идеально чистый носовой платок, которым однажды и вытер единственную Лорину слезу, скатившуюся, когда та переиграла руку, причем совершенно сдуру (ну кто ж с мороза, не разыгранным, шпарит «Охоту» Листа?!) и думала, что с карьерой пианистки покончено: си-ля-#соль, #соль-#фа-ми, си-ля-#соль, #соль-#фа-ми…

А потом как-то быстренько отзвучал этот траурно-свадебный. В промежутках между чтением рукописей мужа (существительное, к которому Лора так и не смогла привыкнуть), не вызывавшими в ней, впрочем, как восторга, так и неприятия (текст – он и в Word’e текст), тусовками, на которых Лора не успевала запоминать фамилии широко известных в узких кругах живучих классиков, собственными репетициями и выступлениями (глоток воздуха!), Лора родила доношенного. «Та парубок!» – весело крикнула гарна дивчина из-под Киева, играющая роль акушерки, а Лора почему-то подумала, что когда тот вырастет, они никогда не будут меняться друг с другом одеждой, как это могло случиться, родись девчонка, и отвернулась к стенке. Глупая мысль, дурацкая, нелепая… И почему здесь все время в голову чушь лезет?

Потом Лоре дали подержать незнакомое существо с крошечными пальчиками и полупрозрачными ушками: оно не показалось ей хоть сколько-нибудь симпатичным, к тому же, было в крови. Лора спросила себя, сможет ли полюбить это пока еще чужое создание, но полюбила уже через секунду, а через две назвала: Максим – так того и записали в ядовито-салатовом свидетельстве рожденных в эсэсэсэр.

Последнее время Лора часто вспоминала роды, несмотря на тысячи собственных запретов. Тогда, двадцать лет назад, ей повезло: все случилось удивительно быстро, без разрывов и проч. Конечно же, в роддоме – уродбольница! – она искала пятый угол: освободившиеся от бремени курицы – а именно эта категория дам окружала ее днем и ночью – кудахтали о пеленках, болезнях, деньгах, мужьях – что там еще? Аффтар, если угодно, расширит список. Лора отворачивалась к стене, и только когда слышала с улицы свое имя, вставала и, улыбаясь, подходила к окну. Там, на снегу – свобода! – стоял Пишущий и размахивал чересчур длинноватыми – Лора не сразу заметила – руками. «Хочу играть!» – писала она на бумажке и запускала ту – самолетиком – в форточку. Он ловил записку, целовал, а потом в палату приносили розы (хотя цветы почему-то запрещались, и лишь для нее – «пианистка при муже-писателе»! Оплачено отдельно! – делалось исключение): белые, красные, розовые… Лора не думала о том, что цветок этот «избит». Нет-нет, они были прекрасны – розы, пусть даже и купленные на гонорар за перевод стишат узбекского рифмоплета. Зато книги, которые оказывались в зоне недоступности для «простых советских людей», Лора свободно читала в самиздатовском варианте: их вместе с розами приносил Пишущий, вкладывая между страниц смешные записки с рисунками. Рассматривая их, Лора думала, что лучше всего ему, несмотря ни на что, удаются буквы, а ей – ноты; плод же их спокойной любви – Максим – синтез буквы и ноты, а значит – краска.

После выписки, дома, в маленькой квартирке на Большой Садовой, Лора разрывалась между «Французскими сюитами» Баха, его Каприччио «На отъезд возлюбленного брата» да криками киндера: удивительно, но как только тот слышал «Фугу, написанную в подражание рожку почтальона», успокаивался.

Но – увы! Научить мальчишку играть сносно так и не удалось, и это очень расстраивало Лору – еще бы! Звуки с детства были ее смыслом, отдушиной, великой болью (мелодраматичные нотки в тексте набирают обороты) и великим счастьем. Максим же с удовольствием слушал все аллеманды-куранты, столь любимые его ма, но совершенно не хотел заниматься. Музыка – подчас невыносимый балет для пальцев и кисти – волновала его лишь на уровне потребления, не больше. Так он наотрез отказался ходить в музыкалку, хотя под куранты-жиги не без удовольствия пританцовывал.

Когда же Максим пошел в первый, Лора развелась. То, что она увидела, приехав с пражских гастролей, в общем-то, не столько поразило ее, сколько вызвало отвращение. Рыжая девица, ритмично покачивающаяся на Пишущем. Пишущий, выглядевший под ней настолько нелепо, насколько нелепо может выглядеть только Homo Writing под пятьдесят, самоутверждающийся в отсутствие прочитанной, как ему кажется, аки книга, Femin’bi Ludens за счет вполне готового к употреблению молодого мяса, пусть и скрипящего на коронках.

Лору долго рвало в ванной – она действительно никак не могла остановиться и думала, что захлебнется, хотя с утра ничего не ела, ни крошки. Потом тошнить стало нечем, и она встала под душ: что, в сущности, дал ей Пишущий за все эти годы? Сына? Пожалуй, и то – отчасти. Любовь? Спорно. Рукописи? О, да, но без них можно было бы легко обойтись. Книги? Интересных людей? Но она всегда много читала и в его «образовании» не нуждалась, а люди… людей ей и так хватало, к тому же, музыканты, в отличие от связывающих слова в предложения, – сословие куда более открытое и не такое эгоистичное: уж это-то она знала наверняка. Музыка – вообще все то, что не укладывается в идиотизм «программности» (Кундера назовет музыку «антонимом слова») – стократ тоньше любого сюжета, а Натали Саррот с ее новым романом да гениальные набоковские штучки – всего лишь исключение из скучных правил. Звук и слог – да между ними целая пропасть, вечность целая! В Начале не-слово было! Вначале звук был! «Библия пианиста должна начинаться со слов: В начале был ритм», – вспоминает Лора зачитанного до дыр еще в училище Нейгауза, и снова слышит его: Ритм. Чужого. Экстаза. («Они меня не заметили!» – поразится Лора и заплачет как девочка, опускаясь на холодный кафельный пол ванной). Потом выйдет из квартиры в то, что глупо называют «зеброй», и брезгливо перешагнет через ее черно-белые полосы. В глазах будет стоять «наездница», в ушах – тот же скрипучий ритм мяса и мяса. Ритм! Ритм! В НАЧАЛЕ БЫЛ РИТМ! А еще – ре-минорная баховская Аллеманда, тщетно пытавшаяся ритм этот – нематериальностью своею – сбить.