Книга Пустота - Майкл Джон Харрисон

– Неорганизованные, насколько мы можем судить.

– Так что же это?

Кейс пожал плечами.

– Это точно не белый шум, – сказал он.

– Я впечатлен. Есть ли на свете хоть что-то, чего вы бы не знали?

– Риг, – устало обронил Кейс, – мы делаем все, что можем.

Вызвали голоэкран с изображением женщины, которое плавно вращалось по всем осям поочередно, придавая ей сходство с виртуальной скульптурой в ложных цветах, чуть подпорченной слабыми помехами in situ[58]. Попытки устранить интерференцию лишь усилили сходство с портретом эпохи ар-деко, а складки платья застыли решительными бессодержательными росчерками, резче проявляющими мощь и энергию. Глаза ее были того же мнимого цвета, что и рендер лица, без зрачков и век.

– Получив эти изображения, я попросил просветить ее по кругу полевым томографом, – сказал Кейс. – Фигня. Все равно что в перламутровую раковину смотреть. – Рентгеновский томограф воспринимал Перл как однородно твердое тело. – Позитронно-эмиссионная карта дала те же результаты. Мы не рискнули облучать ее нейтронами – вдруг в ней осталось что-то от человека?

– Кажется, она падает, – произнес Гейнс. – Застигнута в падении.

А ее тело выгибалось такой дугой, что лишь верхняя левая часть грудной клетки касалась пола. Правая нога отведена градусов на тридцать от горизонтали, другая немного согнута в колене; разведены так широко, как только позволяет платье. Она была боса. Руки, протянутые в обе стороны, загибались к потолку палаты; ладони раскрыты, пальцы в замедленном движении то скрючивались, то расслаблялись. Платье медленно колыхалось, как если бы через Старую Рубку дули сильные потоки воздуха. В целом было похоже, что Перл падает с большой высоты.

– Как близко я могу подойти? – спросил Гейнс.

– Как хочешь, – ответил Кейс.

Гейнсу казалось, что она так сконцентрирована на внутренних ощущениях, как умеют лишь тяжелобольные. Когда он шепнул: «Хай, ты кто? Что тебе в себе не нравится?» – она посмотрела сквозь него, едва заметно изогнулась, пытаясь приблизить тело к линии падения; на лице ее написаны были страх и гнев. Он встал на колени и стал наклоняться к ней, пока их лица не сблизились на восемнадцать дюймов, а ближе придвинуться не смог. Им овладело чувство вторжения в чужое личное пространство или чего-то похуже. Он ожидал, что ощутит потоки воздуха вокруг нее, колышущие платье, но почувствовал противоположное: мертвый штиль.

– Я чувствую, как от нее исходит тепло, – сообщил он Кейсу.

– Другим кажется, что они слышат голос, – сказал Кейс, – но слишком далекий, слов не разобрать. Или что-то обоняют, быть может духи. Кажется, что все описывают одно и то же ощущение, как могут. Но пока никто не понял, что это такое. Ты чувствительней большинства.

– А у нее изо рта вроде какая-то паста лезла?

– Она то появляется, то исчезает, – ответил Кейс. Радиосигнал, добавил он, транслируется на очень низкой мощности. Очень локальный. – Если она к чему-то подключена, то оно уже здесь. Оно в Лабиринте.

– Господи, Кейс, у нас есть хоть какое-то представление, откуда она взялась?

Кейс удивленно посмотрел на него.

– Нет, – сказал он. – И вот еще: временами ее пробивают конвульсии. Она пускает слюни – мы не сумели собрать ни капли этой жидкости, – потом образ на миг меняется и бледнеет. На миг она кажется совсем другим человеком, женщиной куда старше. Еще ничто здесь не завершено.

19

Все ошибаются

– Ты посмотри на этих женщин, – сказала Анна Уотермен.

В девять часов утра в приемной радиографического отделения госпиталя Святого Нарцисса, что в Фаррингдоне, яблоку негде было упасть от женщин, чья тревога проявлялась через текст. Большие пальцы их сновали по клавишам телефонов с яростной скоростью; глаз они не поднимали, будто опасаясь выдать взглядом какую-то тайну своего диагноза. Приемная тому способствовала. Она напоминала не так зал ожидания, как стилизованную версию последнего: тихий постмодерн, ряды стульев у стен, обивка теплых спокойных оттенков серого и голубого, потолочные светильники вроде перевернутых фарфоровых чашек, чистые маленькие круглые столики, заваленные глянцевыми журналами и брошюрами по недвижимости, которых все равно никто больше не читает. На стенах в фоторамках – картинки с силуэтами кошек, под определенным углом открывавшие двумерные сечения фигуры животного: совместная шуточка рентгенологов и самоучки-художника из больницы Святого Нарцисса. Но под покровом шутки сохранялся неприятный смысл происходящего, а на потолке виднелось пятно, похожее, в зависимости от настроения, то ли на карту далекого острова, то ли на сечение чьей-то раковой опухоли.

– Дешевка, – сказала Анна, которая терпеть не могла больниц.

Марни рассмеялась.

– А мне светильники очень даже нравятся, – сказала она и добавила: – Мам, мне правда нужно сообщение отправить.

– Никому эти светильники по-настоящему не нравятся, правда ведь?

– Ма-ам…

Их перебил ресепшионист.

– У вас мочеполовая, не? – прикрикнул он на Анну.

– Чего? – переспросила Анна. – Я ж не пациентка.

– Но вам же на прошлой неделе почки смотрели, дорогая, разве нет? Как это нет? Ну ладно, сядьте просто почитайте мне вот эту брошюру, ладно?

– Зачем? Вы сами не можете ее прочесть?

Она заглянула в брошюру, прочла: Пожалуйста, соблюдайте правила поведения в приемной радиологического отделения — и повторила с язвительной разборчивостью, разделяя долгими паузами слова:

– Я ж не пациентка.

В продолжение последовавшей за этим перепалки Марни вызвали на скан.

– Я недолго, – пообещала она. – Почему бы тебе не сесть тут и не посмотреть телик?

– Только не начинай.

От нечего делать Анна стала листать журналы. «Дома, которые вам не по карману» содержали высококачественные снимки домов в Суррее и Пертшире. Старые выпуски «Все мое» и «Все на продажу» рекламировали одежду, гаджеты и в особенности хирургические операции эксцентричных богачей. Восьмилетний наследник одного из крупнейших хедж-фондов 2010-х месяц осаждал семейных хирургов с требованием пересадить ему матку и влагалище «неизвестной жительницы Восточной Азии», а его мать, генетически модифицировав кожу так, что та покрылась мягкими перьями рассчитанного темного оттенка серого[59], удовлетворенно возвещала, что «наконец выглядит так, как всегда мечтала», словно ей косметическую процедуру на дому сделали. Она была немного похожа на «порше». Мать и сын томно усмехались с фотографий, искренне гордясь собой. Сентябрьский выпуск «Сторожевой башни» меж тем гарантировал утешение всем престарелым. Анна с омерзением взглянула на обложку, потом закемарила (она не спала всю ночь), и ей приснились эротические сны. Вскоре Марни разбудила ее, и они отправились в кафе «У Карлуччо» через дорогу выпить cioccolatta calda[60], «Месть нянюшки», любимый напиток Марни с восьмилетнего возраста. Анна заказала миндальный круасан, но вместо миндальной пасты там оказался тонкий слой неприятного заварного крема.